При виде иноземца Никодим Сажин покачнулся так резко, чтоДаньке почудилось, будто злодей прямо сейчас грянется замертво. Однако негодяйоказался крепок что нутром, что статью. Воззрившись на нового свидетеля своихпреступлений, он снова истошно завопил:

— Слово и дело! Слово и дело государево!

Человек, к которому эти выкрики имели самое непосредственноекасательство, а именно — государь русский, с мученическим видом покачалголовой. Было совершенно ясно, что эта затянувшаяся невнятица и суматоха егоизрядно утомили.

— Твой ли это человек, Алексей Григорьевич? —обратился он к старшему Долгорукому, кивком указывая в это время на Сажина.

— Мой, ваше императорское величество, — поклонилсятот, приложив руку к груди.

— Ну, коли твой, тебе, князь, и разобрать, чья в чемвина.

Никодим, по-бычьи нагнув голову, ринулся вперед и рухнул наколени перед Долгоруким:

— Князь-барин, сам знаешь, мы твои верные холопы. Оброкисправно платим, барщину обрабатываем. Всякий лишний грош отдаем твоей милости.А эти двое в сговоре задумали меня последнего достатку лишить — чтоб я не имелдаже самой малости тебе, отец наш, отдать. Ночевальщиками представились, акогда весь дом уснул, пошли с ножами грабить да насильничать...

— Ну, ты лихо с ними расправился, Никаха, —насмешливо перебил его молодой Долгорукий. — Малец еле на ногах держится,а этот... этот и вовсе будто только что из могилы восстал!

Он указывал на Хорхе, который тем временем кое-как сполз своза и, шатаясь при каждом шаге, что былина на ветру, пытался одолеть тенесколько шагов, которые отделяли его от Никодима, причем черные глаза егогорели уже знакомой Даньке ненавистью. Остальные невольно попятились, а НикодимСажин, на которого и был устремлен этот взгляд, даже руками загородился, словнообожженный кипящей смолой.

— Изыди, сатана, — прошептал он, пытаясь сотворитькрестное знамение. — Чтоб тебя черти на том свете на сковородке жарили!

— Полагаю, они будут жарить тебя, презренный негодяй,вор, палач! — произнес Хорхе еще слабым голосом, но с такой убийственнойсилой ненависти, с таким благородством выражения, что взгляды господ невольнообратились на него не с недоверием или презрением, а даже с неким подобиемуважения. — Ваше императорское величество, сей гнуснейший оплевок предательскиубивал людей, имевших неосторожность воспользоваться его гостеприимством, апотом хоронил их в лесу, скрывая следы своих многочисленных преступлений.Свидетельствую, что его жертвами стали трое моих спутников, а также родителиэтого несчастного юноши. Он и я — мы спаслись только чудом. Негодяй, впрочем,не только убийца, но еще и клеветник. Клянусь честью дворянина, честью рода, ккоторому принадлежу, что ни я, дон Хорхе Сан-Педро Монтойя, ни мой молодойспутник и пальцем не тронули его распутной дочери. Кроме того, он вор: я самограблен им. Похищено восемь тысяч золотых песо, которые везли я и мои спутникидля передачи испанскому посланнику при вашем, великий государь, дворе, —герцогу де Лириа.

— Де Лириа? — воскликнули в один голос император иИван Долгорукий, а князь Алексей Григорьевич простонал едва слышно:

— Восемь тысяч золотых?!

— Именно так, — кивнул Хорхе. — Я имел кгерцогу разного рода поручения от короля и господина моего Филиппа. Однаковместе с деньгами были украдены и все документы, удостоверяющие мою личностькак нового переводчика испанского посольства.

— Назовитесь, сударь, — приказал молодойцарь. — Мы можем устроить вам встречу с де Лириа, и, коли вы не лжете, онподтвердит ваше имя и звание.

— Беда в том, — сокрушенно качнул головойХорхе, — что я не имею чести быть знакомым с господином посланником. Онмногажды сообщал духовнику нашей милостивой королевы, архиепископу Амиде,который ведает при испанском дворе дипломатической перепиской, что емунеобходим переводчик. Решено было послать меня, поскольку я хорошо знаю русскийязык. Архиепископ Амиде также знал, что герцог испытывает денежные затрудненияи давно не получал причитающегося ему вознаграждения за службу, поэтому ясогласился заодно доставить ему крупную сумму. Теперь я ограблен, тяжело раненэтим негодяем и его приспешником, — он коснулся уродливого шрама,пересекавшего грудь, — а вдобавок ко всему и обесчещен, ибо не сдержалданного моей королеве слова...

Лицо его исказилось страданием.

— Коли все было так, как вы говорите, сударь, —взволнованно произнес молодой царь, — вины вашей в том нет, а значит, ибесчестие ваше... Что с вами? — воскликнул Петр Алексеевич, с юношескойживостью протягивая руки к покачнувшемуся Хорхе, однако не успел егоподдержать: страшно побледнев, тот тяжело грянулся оземь, словно кто-тонезримый подсек его невидимой косою под коленями.

Данька молча кинулся вперед, упал рядом и приподнял егоголову. Сквозь туман в глазах увидел, что жилочка на шее слабенько трепыхается.Жив, слава Богу! Из последних сил жив!

— Ваше вели... величество... царское... — Онпутался в словах, а из глаз поползли предательские, не мужские, а совершеннодевчоночьи слезы. — Ради Господа Бога, будьте милосердны, велите помощьему оказать. Рана так тяжела, изнемог он совсем, того и гляди помрет!

— Окажите раненому гостеприимство, АлексейГригорьевич, — произнес царь, обращаясь к князю Долгорукому, однакозадумчиво разглядывая при этом Даньку. — Пошлите нарочного к де Лириа. Неровен час, этот господин умрет, а если он и впрямь испанский дворянин, у негонаверняка найдется, о чем поговорить с герцогом хотя бы напоследок.

— Неужто вы поверили в это? — ухмыльнулся князьИван. — Разве похож он на испанца, хоть среди кавалеров и слуг де Лириавсе такие же вот чернявые, однако что-то я не слышал от них ни единого словечкапо-русски. Для них «здрасьте-прощайте» вымолвить — труднее, чем нам «Отче наш»задом наперед прочитать. Этот же шпарит по-нашему, словно... словно не изМадрида к нам явился, а из Смоленска какого-нибудь.

— Да, — с сомнением отозвался ПетрАлексеевич. — А и впрямь... Не врет ли этот «черноглазенький»?

— Не врет! — торопливо отирая с лица слезы,выкрикнул Данька, возмущенно слушавший их разговор, вцепившись в загривокВолчка и с трудом удерживая пса, который ужасно заволновался, увидав неподвижнолежавшего хозяйского приятеля, к которому он очень привязался за время пути и вкотором чувствовал ту же силу и волю вожака, что и в прежнем хозяине,беспрекословно готовый ему подчиняться, руководимый вековым зверинымчутьем. — Не врет, вот те крест святой!

Данька торопливо перекрестился, высвободив правую руку, итут же вновь покрепче схватил Волчка.