Император Петр Алексеевич также не издал ни звука, посколькув разговорах с княжной Екатериной не находил ни малейшего удовольствия. Вотнаперегонки с ней скакать верхом — дело другое, всадница она отменная. А всепрочее... Честно говоря, княжну Екатерину он не находил ни красивой, ни дажепривлекательной. Его вообще раздражали точеные высокомерные красавицы. Именнотакой была его прежняя невеста Мария Меньшикова, по слухам, нашедшая своюсмерть в далеком сибирском Березове. А этот городишко за тридевять земель, исудьба Меньшиковых волновали молодого императора не просто мало, а вообще никакне волновали. Его неразвитый ум не способен был к длительному, напряжению, ивспышки мудрости, прозорливости или просто трезвой разумности не только непросветляли его, но вызывали огромную усталость, вплоть до головной боли.Чудилось, состояние равнодушна и даже отупения, которые приходили им на смену,были для Петра спасением в том мире, в коем он вынужден находиться, — вмире непрерывного напряжения, в мире недоверия всем и каждому, в мирепостоянной опасности. Петр не верил, не мог поверить, что на вершины богатства,власти его занесло навсегда. Утром он просыпался с мыслью, что это закончитсятак же внезапно, как началось, и он никто, снова никто, забытый сын царевича,которого не пощадил, которого убил собственный отец...

Самыми лучшими минутами в жизни Петра были тихие утренниемгновения, когда он уже вполне проснулся, осознал, что в бездны ничтожества несброшен, и, свернувшись клубком в своей роскошной постели, мог вполненасладиться покоем. Минуты эти были кратки, на императора обрушивалась жизньдворца и двора — шумная, кричащая, слишком яркая, назойливая... А он вообщенедолюбливая слишком громкие звуки, слишком яркие краски, слишком необычных илидаже обладающих незаурядной внешностью людей — именно потому, что смутно чуялнекую угрозу во всем, что слишком. И даже слишком красивых женщин не любил, заисключением тетушки своей Елизаветы Петровны, которая, с ее синими глазами икаштановыми волосами, с детских лет являлась для него идеалом гармонии. Авообще-то ему нравились русоволосые, сероглазые, с нежным румянцем, тонкиестаном девушки с мягкими повадками и негромким голосом... Вроде вот той,которая сейчас спешила от дома Долгоруких в сопровождении горничной княжныЕкатерины.

Конопатое смышленое личико субретки выражало сейчас крайнююстепень изумления, почти придурковатости. Глаза ошеломленно шныряли по лицаммужчин, руки изумленно всплескивали, а с губ срывались какие-тоневразумительные словечки:

— Барин, вот диво-то!.. Диво дивное! Оне как рубахусняли — а там... во какие! — И горничная описала руками впереди себя двавнушительных полушария. — Святой истинный крест, не вру!

Петр ничего не понимал, но с удовольствием смотрел нанезнакомую девушку в простеньком сарафанчике, перехваченном под высокой грудью.Одета просто, но на крестьянку не похожа. Сарафан в ту пору был отнюдь нетолько нарядом простонародья. Его носили и крестьянки, и женщины из небогатыхдворянских семей, и в городском сословии, да и дочери княжеские, графские им небрезговали. Дело было только в качестве материи, из коих шили сарафан и рубашку.Этим и различалась одежда богатых и бедных.

Петр отметил, что сарафан незнакомой девушки сшит изхорошего голубого атласа с белой полосой посредине, шедшей сверху вниз иунизанной меленьким речным жемчугом. Из такого же жемчуга было ожерелье, в дваряда охватывающее стройную шею и спускавшееся на грудь, которая заметноволновалась под миткалевой сорочкой. Да и румянец, то взбегавший на щеки, тосменявшийся бледностью, показывал, что девушка очень взволнована.

Ее взгляд перебегал с одного лица на другое со страннымвыражением ожидания. Мельком улыбнулась она княжне Екатерине Алексеевне,которая уставилась на нее не то удивленно, не то насмешливо, а потом взглянулана загадочного испанского курьера, которому так и не было оказано никакойпомощи, — и возмущенно вспыхнула.

— Да будьте же милосердны, ваше сиятельство,дядюшка! — воскликнула она. — Неужели вы хотите, чтобы этот человекумер у вашего порога? Где же добросердечие ваше?

— Дядюшка?! — возмущенно воскликнул старшийДолгорукий. — Эт-то что еще за племянница у меня завелась? Да я такихплемянниц по грошику в базарный день полсотни наберу! И ни одна пикнуть непосмеет, а ты... Кто такая?! Отчего языком бесчинно молотишь?

— Меня Дашей зовут, — уже спокойнее произнесладевушка. — Дарья Васильевна Воронихина.

Брови Алексея Григорьевича тоже взлетели чуть не выше лба.

— Данька? Дарья Воронихина?! Да ты не дочка ли Софьи...Сонечки? Ну конечно! Ее глаза! Как же я сразу не узнал?! Иван, взгляни, тытолько взгляни, — возбужденно обратился князь Алексей к сыну, на миг забывразделявшую их вражду и зависть. — Катя, посмотри!

Он всплескивал руками, так и этак поворачивал девушку,оглядывая еще пуще разрумянившееся лицо. Наконец взгляд его упал на императора,который с нескрываемым любопытством наблюдал за этой суматохой, и князь АлексейГригорьевич приложил руку к груди:

— Простите великодушно, ваше царское величество. Матьэтой девицы была моей любимой троюродной сестрою. Сонечка выросла при мне,будучи много младше: я уже женился, а она к тому времени только входила в пору.Дочь ее — живой портрет своей матушки, видно, какой та была красавицей в своигода. Искали ей хорошего жениха с достатком, а она возьми да и убеги скаким-то... — Он взглянул на вспыхнувшую Дашу и оборвал себя: — ...с тем,кто по сердцу пришелся. Отец у нее был мягок да жалостлив: единственная дочь,росла без матери, он все ей и спустил, а на мой бы характер такое — я бы с неекожу живьем содрал!

Лицо у князя вдруг сделалось угрюмым, он метнул угрожающийвзгляд на свою дочь... Княжна Екатерина вспыхнула, отвела глаза.

Внезапно раздался грозный рык, потом суматошный вопль, иобщее внимание переметнулось от невесть откуда взявшейся Даши Воронихиной наВолчка, который отскочил от Хорхе и прыгал теперь вокруг Никодима Сажина.

Староста, о котором уже все успели забыть, пытался уйти содвора усадьбы, таща за руку заглядевшуюся на Дашу дочку, однако Волчокпреграждал ему путь и еще норовил куснуть посильнее.

— Куда ж ты направился, голубчик? — весело спросилкнязь Иван Алексеевич. — Неужто не хочешь больше правды требовать с того,кто твою дочку сильничал?

Он захохотал, сестра его тоже не сдержала смеха. Никодим ещепуще насупился, Мавруха забегала лживыми глазами, а до Петра Алексеевича икнязя Долгорукого только сейчас дошло то, что остальные уже давно сообразили...

Получается — что? Эта красавица и тот чумазый парнишка,которого Сажин обвинял во всех смертных грехах, — одно лицо?!

Они переглянулись, потом враз обернулись к Даше и уставилисьна нее:

— Ты... ты... это ты?!