— Лучше бы меня убрал, а их оставил. Но кто же знает, какая у кого доля. Стало быть, не наступило время. Вот и побираемся. Если хватит сил — дойдем до Киева. Хочу помолиться в Лавре святым мощам за покойных детей и внуков своих.

Девочка, молча слушавшая старика, вдруг побледнела, задрожала всем телом, словно от холода, и, хватая ртом воздух, осела на песок.

— Что с тобой?! — кинулся к ней Петро.

— Не трогайте ее, — спокойно, будто ничего не случилось, сказал старик, склоняясь над девочкой. — Это ее колдунья сглазила. Успокойся, внученька, помощница моя, сейчас все пройдет, отлетит, развеется... Я умею заговаривать колдовство, — поднял он невидящие глаза на Петра, стоявшего рядом с растерянным видом. Затем опустился на колени, положил руку девочке на голову и, слегка поглаживая ее, зашамкал беззубым ртом: — Сглаз малый, большой, мужской, женский, дедов, бабкин, иди себе с печи с дымом, из хаты — с пылью, со двора с ветром. Иди себе на камьши, на болота, на безвестные места, где ветер не веет, где солнце не греет, где мир крещеный не ходит, где петухи не поют, где кони не ржут, где собаки не лают. Там тебя ждут, там тебя стерегут, там тебе лежать, там тебе и ростки пускать.

Девочка, прижавшись к старику, успокаивалась, перестала дрожать. На ее бледное лицо вернулся румянец. Она сидела с закрытыми глазами, будто дремала, а старик снова повернул к Петру выстраданное лицо, объяснил:

— Это одна барыня сглазила... Из села Гупаливка, возле Нехворощанского монастыря. Змея-а-а. Просили милостыню в ее экономии, она и кинула недобрым глазом на мою внученьку. Потребовала ее к себе в прислуги. Силой хотела отнять у меня. Лукийка вырывалась, потому что барыня страшной ей показалась, говорила, точно кнутом стегала... Не знаю, как и ноги вынесли из этой экономии. От одной беды избавились, так другая упала на нашу голову, — погладил девочку.

Она пошевельнулась, открыла глаза.

— Дедуня, почему мы сидим?

— А куда нам спешить? Вот с людьми гутарим. Отдохни малость, дорога у нас далекая.

— Я не устала, — слабеньким голосом ответила девочка. Она встала, осмотрелась. — Пошли, вон и село уже совсем близко.

— Село? — глухо переспросил дед. — Тогда пойдем. Может, хлебцем разживемся на обед. — Опершись на палку, выпрямился, повернул голову в сторону Андрея и Петра: — Прощевайте. Пусть лихо не повстречается вам в дороге. А мы пойдем дальше.

— Подождите, — остановил их Петро. Он торопливо достал из узелка краюху хлеба, оставшуюся у них, разломил ее пополам и протянул одну половинку девочке: — Возьми.

— Спасибо, — застеснялась она.

— Что это? — щурясь, спросил дед.

— Хлебом дядечка поделился.

— Хлебом?! Кланяйся ему, внученька, до самой земли кланяйся, — зашептал он, будто боялся, что Петро куда-нибудь исчезнет. — Да хранит тебя бог, человече добрый, — склонил седую, взлохмаченную голову.

Девочка тоже поклонилась и, взяв деда за руку, повела по узенькой тропинке в село.

Чигрин подошел к сосне, росшей у самой дороги, сел на сухую хвою возле ствола, с наслаждением вдохнул терпкий, насыщенный хвойными запахами воздух, подставил лицо солнцу, которое уже поднялось над лесом.

— Пожалей ноги, им еще работы хватит, — сказал товарищу, который все еще стоял, провожая взглядом старика и его внучку.

Петро кивнул, молча опустился рядом. Чигрин не мог не заметить того, что в последнее время творилось с его другом Петром Бондаренко. С тех пор как они бежали из экономии, на его лице ни разу не появилась улыбка. Доброжелательный, мягкий по своему характеру, Петро как-то неожиданно замкнулся, посуровел, а его глаза наполнились такой печалью, что Андрею порой становилось не по себе.

— Что с тобой? — спросил сочувственно. — Не заболел ли?

— Бог миловал, — ответил Петро, — на здоровье не жалуюсь. — И сразу повернулся всей фигурой к Чигрину. — Давно хотел поговорить с тобой, да все как-то не выпадало.

— Говори, — насторожился Андрей, чувствуя, как у товарища от волнения прерывается голос.

— Я... скажу. Только давай условимся: ты не станешь осуждать меня. И поддевать не будешь... Я все обдумал. Все как есть.

— Да говори уж, не тяни, — не выдержал Чигрин.

Петро встал, внимательно посмотрел на него.

— Знаешь что, мы должны расстаться.

Если бы в этот миг перед ним неожиданно вырос Грицюта или даже сам Велигура, Андрей, вероятно, не так оторопел бы, как от услышанного.

— Ты, наверное, друже, сегодня плохо спал, — попытался отшутиться.

— Совсем не спал, да не в этом дело, — ответил Петро. — Послушай лучше: более близкого и родного, чем ты, у меня никого нет на свете. Ты знаешь об этом. И только тебе одному я могу сказать все, что надумал, что жжет и гнетет мою душу. Верю, ты поймешь, потому что, хотя и трудно мне решаться на такой шаг, другого выхода я не вижу.

— Какого выхода? Что-то я не пойму, — растерянно сказал Чигрин.

— Все поймешь, все скажу тебе, друг мой дорогой... Надумал я, Андрей, идти в Киев, в монастырь.

Чигрина будто кто в спину толкнул. Он резко подался вперед.

— Куда! К этим святошам, к этим бездельникам?! Что за шутки с самого утра?

Петро снова сел на хвою.

— Я не шучу, а правду говорю, Андрей. — Глаза его словно испепелились от какого-то невидимого огня. — Разве не видишь ты, что творится кругом, сколько жестокости, зла среди людей?

— А разве зла станет меньше, когда ты запрешься в с... монашеской келье? — Чигрин чуть было не выпалил «смердящей», но вовремя прикусил язык — зачем бередить и без того ранимую душу Петра.

— Знаю, что не уменьшится, но хотя бы не буду видеть всех страданий людских, буду молиться за несчастных.

— А то без тебя некому! — Андрей почувствовал, как нарастает, подступает к горлу горячая волна протеста. Подавлял его в себе, старался говорить спокойно, однако в голосе невольно прорывалось недовольство.

— Не сердись, — мягко коснулся его руки Петро. — Мы ведь всегда понимали друг друга. Сколько увидели и пережили за долгие годы! Пойми и теперь, — зрачки его глаз расширились, потемнели, — не могу я уже дальше терпеть надругательство. Нет больше мо́чи! Ты знаешь: я никогда не жаловался, не привередничал. Все думал: ну, свела судьба