с жестокими людьми, сведет когда-нибудь и с добрыми, не может быть иначе. А выходит, ошибался. Нет добра на этом свете. Исчезло оно.

— Там ты его найдешь. В монастыре, — мрачно сказал Андрей и, вдруг вскочив на ноги, навис над товарищем. — Слушай! Плюнь ты на все! Радуйся, что вырвался на свободу, и не мучай себя, не грызи. И так до черта мучителей развелось. Вставай лучше, да пойдем к Днепру, пока день впереди. А там махнем до самого моря, на рыбацкие тони под Кинбурн. Османцев же вытурили из крепости. Там уже никто нас не достанет. Слышишь?

Петро сидел потупившись и, когда Чигрин умолк, ожидая ответа, поднял на него пригасшие, полные грусти глаза.

— Нет, Андрей, — сокрушенно покачал он головой, — не смогу я. Боюсь, да и опостылело уже. Одна теперь у меня дорога. Другой не одолею. — Он выпрямился, заглянул Чигрину в глаза. — А ты... сходи к морю. Сделай, как душа велит. Только прошу, как брата: не гневайся, не держи зла. Поверь, мне и самому горько.

Андрей слушал, и отчаяние заползало ему в душу. Не сомневался в искренности товарища, знал, как близко принимал он к сердцу все боли и огорчения, причиненные не только ему, но и другим, как страдает всегда от произвола и несправедливости. Знал, понимал, но какая-то непокорная сила бунтовала в нем, не позволяла мириться с услышанным. Изо всех сил старался уговорить друга не делать глупостей, выбросить из головы мрачные мысли, но его слова не могли переубедить Петра Бондаренко.

Прощались на сельской околице. Петро молча обнял Андрея, вытер ладонью глаза и, ссутулившись, пошел к крайнему двору, видневшемуся из-за деревьев. Надеялся увидеть деда с внучкой, чтобы вместе с ними отправиться в дальний путь.

Подавленный всем происшедшим, Андрей, будто в кошмарном сне, миновал село, пошел куда глаза глядят...

На следующий день он уже был на берегу Днепра. Могучая река с приглушенным клекотом несла на юг, в степи его детства, к морю, прохладные осенние воды. И чем дольше стоял Андрей над этим неудержимым течением, тем больше спокойствия вливалось в его грудь. И уже завтрашний день не казался таким беспросветным, как после разлуки с товарищем...

Глава вторая

ТРИ ПУТЕШЕСТВИЯ

Хотелось бы мне сбить оскому

На главах батюшек-царей,

На всех помазанниках божьих...

Тарас Шевченко. Цари[33]

Поплывет наш Иван

По Днепру на Лиман.

Тарас Шевченко. Подземелье[34] I

Посланник французского короля Людовика Шестнадцатого граф Сегюр ждал аудиенции у президента Военной коллегии Григория Александровича Потемкина. Это был уже второй визит Луи-Филиппа к могущественному царедворцу, который хотя уступил место первого фаворита Красному Кафтану — Дмитриеву-Мамонову, но не утрачивал своего влияния при дворе и пользовался неизменной благосклонностью императрицы.

В прошлый раз князь вел себя с ним, посланником великой державы, не совсем вежливо. Продержал в передней почти час, а когда пригласил к себе, то даже не встал навстречу. Лежал на диване, укутавшись в длиннющий меховой халат, и почти каждое слово графа встречал ироничной улыбкой, а то и бесцеремонными репликами, что удивляло и возмущало.

Как иностранец, как полномочное лицо, наконец, как дворянин, Сегюр мог проявить врожденную гордость, прервать аудиенцию. Но, разбирающийся в тонкостях и хитросплетениях межгосударственных отношений, сдержался, не потерял самообладания. Луи-Филипп и не рассчитывал на особую любезность. В Петербурге уже не было тайной поощрение французским двором военных приготовлений Швеции против России. Граф и до этого чувствовал прохладное отношение к своей особе со стороны Воронцова, Остермана, Безбородко. Не осталось не замеченным в северной столице и раздражение, вызванное на берегах Сены разделом Польши, присоединением Крыма. Но главным препятствием в его взаимоотношениях с Потемкиным конечно же была поддержка Францией Османской империи. Что это самый крепкий орешек, который ему, графу д’Ареццо, надлежало расколоть, осуществляя свою посольскую миссию, Сегюр понял еще год назад, во время визита к императрице.

После беседы и шоколада в роскошном Серебряном кабинете Царскосельского дворца они прогуливались по открытой галерее, уставленной бронзовыми бюстами Аполлона, Гомера, Юлия Цезаря, Ахилла, Цицерона...

— Ни одного вашего соотечественника, — сказала Екатерина, проведя рукой. — Но вы не огорчайтесь, граф. В России умеют почитать великих людей Франции. Приглашаю вас в гости к своему давнему приятелю — Вольтеру. Он занимает почетнейшее место в моем саду.

Поддерживаемая Сегюром, царица повела его по широким ступенькам вниз к озеру, на берегу которого среди красивых деревьев посверкивал позолотой и высокими овальными окнами бело-голубой павильон.

Она замедлила шаг, посмотрела на Сегюра пристальным взглядом.

— Скажите, граф, вы любите Францию?

Луи-Филипп даже растерялся, не ожидая такого вопроса.

— Мои предки, ваше величество... — начал он после короткого замешательства.

— Знаю, знаю, — смеясь одними глазами, сказала Екатерина. — Ваши предки были храбрыми воинами и умели защищать свои владения от чужеземцев. Сегюр-старший по праву занимает пост военного министра. Но нам известны, граф, и ваши заслуги перед Францией. Хотя бы и в войне за освобождение Северо-Американских штатов. Не так ли? Ведь этот орден... — посмотрела на бело-пурпурную ленту.

— Цинциннати, — скосив глаза на свою грудь, объяснил Сегюр. — Я же, ваше величество, воевал на стороне Вашингтона.

— Похвально. Не побоялись даже переплыть бурный океан, чтобы укротить свою ненасытную и самоуверенную соседку. — Царица гордо вскинула голову. — Почему же тогда вы не хотите, чтобы я прогнала от моей империи, — сказала с вызовом, — своих невыносимых соседей — турок?

— Королевский двор, ваше величество, — почтительно склонил голову Сегюр, — не вмешивается в дела Порты. Франция заинтересована лишь в расширении торговых связей.

— Однако это не мешает вам вооружать и муштровать турецкую армию, — холодно обронила Екатерина.

И Луи-Филипп понял, что даже тень Вольтера не в силах ослабить ее возмущение. Подобно тому, как неожиданно открывались перед их глазами непохожие один на другой живописные уголки Царскосельского парка, с гротами, мраморными колоннадами, обелисками, так же внезапно изменялось и настроение пятидесятивосьмилетней императрицы. Ее лицо снова озарилось, и трудно было понять, какой — искренней или лукавой — улыбкой.

— Нечего сказать, хо-о-ороши ваши стамбульские приятели, — с едкой иронией грассировала Екатерина. — Они оказывают вам честь. Но представьте себе, граф, если бы Франция имела под боком — в Испании или Пьемонте — таких соседей и чтобы они совершали нападения, убивали и забирали ежегодно в плен по двадцать тысяч ваших подданных, а я взяла этих вероломных соседей под свою защиту. Что