– Ты не бойся. Моя мамаша хороший врач. Ее всехвалят, – неловкая попытка скрасить удар.

– Спасибо, что предупредил.

Кирилл явно слышал наши переговоры, но на лице сплошнаямаска доброжелательности. Только глаза пристальнее обычного.

– Что уставился, – рявкнула я, выбегая из класса.Завтра наступает та самая проклятая дата. Надо что‑то делать. У меня нетникакого желания выполнять мамины прихоти. Тем более что половой жизни у меняпока нет.

– Я с тобой пойду. Чтоб убедиться.

В чем она собирается убеждаться, и так понятно.

– Хорошо иметь полезных знакомых, – довольноразглагольствовала мама, намекая на какие‑то особые права.

– Ты что, в кабинет со мной попрешься? – внезапнодошло до меня.

– Я твоя мать и имею право.

Тогда я подумала, что у меня тоже есть кое‑какиеправа. И поняла, что не знаю как ими воспользоваться в данной ситуации.

Можно было бы признаться во всем папе. Но как сказать прозатею матери, я не придумала. Как вообще про такое говорят со взрослыммужчиной?

После похода к гинекологине я уже не понимала, в каком миренахожусь. Такого глобального паскудного унижения мне даже в страшном сненевозможно было представить. Мама, ничуть не смущаясь, досмотрела представлениедо конца и осталась зверски разочарованной результатом. Она считала себя чутьли не провидицей, а тут такой облом. Оторвалась она по полной программе,склочно донимая меня и удивленную докторшу.

Позор? Да что вы знаете о позоре.

Пребывая в состоянии ступора, я добежала до дома, опрометьюпроскочила в ванную и несколько часов ревела, сдирая кожу намыленной губкой.Мне казалось, что грязнее меня нет ничего на свете. Если бы можно было надраитьсебя изнутри, я бы и это сделала. Мне хотелось побриться наголо. Мне хотелосьуснуть и не просыпаться. И я уже на полном серьезе вертела в руке тонкую пластинустарой бритвы. Которую обнаружила в папином станке. На кромке лезвия присталоокаменевшее кружево пены.

Потом меня стали выуживать, стучась через каждую минуту.Папа пришел с работы и без злого умысла кричал, что сейчас выломает дверь, а тоему руки не помыть.

– Что ты там, утопла, что ли?

Лучше бы утопла. А как исхитриться и упасть головой об кран?Или от этого голова не треснет? Надо бы об кафель. А как грохнуться об кафель стакой силой, чтоб голова пополам?

Я никогда не буду заниматься сексом. Никогда. Чтоб у нееруки отгнили, у врачихи этой. Какой подонок придумал таких докторов? Есть ведькуча всякой аппаратуры. До мобильника додумались, а как избавить ребенка отунижения, не догадались. Я никогда больше не пойду к такому врачу. Даже если уменя все отгниет внутри и вонять будет.

– Вылезай! Сколько можно? – Мама как ни в чем небывало стучится кулаком.

Я не хочу смотреть ей в лицо. Я не хочу жить с ней в одноммире и дышать одним воздухом.

Закутавшись в полотенце, я незамеченной проскользнула в своюкомнату. Оделась. Забаррикадировала дверь креслом. Залезла под одеяло. Лицоспрятала в подушку. Мне показалось этого мало. Я положила подушку на голову. Ипостаралась ни о чем не думать. Не думать не получалось. Тогда я стала крутитьв голове тупую популярную песенку. Чтоб мысли выветрились. Так дотерпела допозднего вечера.

Когда в квартире наступила тишина, собрав свои скудныесокровища в любимую сумку, я незаметно покинула дом и отправилась в парк. Былотемно. Под ногами чавкало. Для весны самая говеная погода. Вполнесоответствующая моему настроению. Промозгло, холодно, ноги моментальнопромокают. Закутав горло в вязаный шерстяной шарф, я уверенно нашла нужнуюдорожку и двинулась к цели. Кое‑где светили редкие фонари, под которымиблестели черные холодные лужи.

Пруд пока не оттаял целиком. Я это точно знала, но затооколо ивы какой‑то чудаковатый морж еще в январе прорубил во льдуквадратное окно. Спасибо ему большое.

Прямо передо мной дорожку пересекла большая крыса.Испугавшись от неожиданности, я замешкалась. Огляделась по сторонам. Никого.Взвесила сумку на руке. Не тяжелая. Поискала глазами по сторонам в поискахкамня. Ничего подходящего. Ладно, потом найду.

Немного посидела на любимой скамейке. Засунула руки вкарманы, чтоб не мерзли. Снова вспомнила про камень. Шаркая ногами, сталаходить по останкам прошлогодней травы. Сначала попадались только пустые пивныебутылки. Потом ближе к кустам я обнаружила порядочных размеров булыжник. Ончастично врос в землю. Нашла палку, воткнула в землю как рычаг, палкасломалась, пока я с трудом выковыривала камень. Наполовину грязный, а вытеретьнечем. Мне показалось неправильным засовывать его в таком виде в сумку. Тамдиски, книги, там мои украшения и кое‑что из одежды. То, что стало частьюменя.

В ближайшей стылой луже попыталась отмыть камень. Потомвытерла его шарфом, хоть мне это и не очень было приятно.

Теперь можно приступать. Надо только крепко вцепиться всумку и сделать несколько шагов по мокрому, но прочному льду. А потом…

Я заплаканными глазами осмотрелась вокруг. Прощаться было нес чем. Это правильно. Если бы сейчас было лето, я бы не решилась. Летомтруднее. Посмотрела на небо. Тоже ничего привлекательного. Много темноты,напитанной влагой.

– Опаньки! – прозвучало над самым ухом.

Таким голосом говорят противные хулиганы в маминых сериалах.

– Какая цыпочка! И совсем одна, бля буду.

– И замерзла‑то как.

– А мы сейчас ее отогреем, бля.

Я стояла в окружении трех недоумков. Которые наконецобнаружили, с кем они сегодня повеселятся. Наверное, целый день искали, а туттакая редкая удача.

– Выпьешь? – уверенно предложил тот, ктопротивнее.

– А что у нас в торбе? – присоединился почтисимпатичный тип, от которого как‑то явно разило неправильной водкой.

– Булыжник, – честно призналась я, еще не понимая,во что вляпалась. – Я не пью.

– Кто не курит и не пьет, тот здоровенькийпомрет, – обрадовался третий участник представления.

На всей троице под куртками были надеты черные трикотажныекенгурушки с капюшонами.

А потом они мило закинули меня на скамейку. Я не выпускалаиз рук сумку. Булыжник громко стукнулся о деревяшку.

– Что там у нее? – не успокаивался самый жадный.

– Потом посмотришь.