выпьем за эту красоту на столе!

Тут только все обратили внимание, что рядом с вазой, наполненной фруктами, благоухали три алые розы в высоком бокале. Они дружно зааплодировали зардевшейся Виктории, оказавшейся рядом, подняли тост за женщин и, выпив, принялись за еду.

— Должен сделать тебе комплимент, — шептал на ухо Рудольфу Карагулькин. — Новая повариха превосходит Тамарку. Вкусно приготовлено и преподнесено! Сервировка не уступает ресторанной! Не прячь красоту, пусть ухаживает нам за столом.

— Да ну их, баб, — отмахнулся Астахин, не отрываясь от тарелки. — Посидим без них, поговорим о своём. Дай мне слово сказать.

— Созрел для тоста?

— Угу.

— Одно другому не мешает. С Томкой-то что случилось?

— А что с бабой может случиться, когда одна среди крепких и здоровых мужиков? Как себя не береги, а от щипка не увернёшься! — хмыкнул Астахин.

— Балагуришь?

— Забеременела, дура.

— От кого же?

— Да разве уследишь. Списал я её на берег, пусть подумает, может, вспомнит.

— А новенькая откуда?

— Порекомендовали.

— Скромна.

— Вы же видите. В краску её ввели.

— А цветочки какие! — присоединился к дифирамбам Вольдушев, не понимая ещё, куда клонит приятель. — Где же их здесь нашли? Кругом вода на десятки километров!

— Ты, Лёвушка, расслабился совсем, — обернулся к другу Карагулькин. — Цветочки наш хозяин из города привёз. Так, Рудольф?

— Для вас же, Михаил Александрович.

— Не знаю, не знаю… А может быть, для новой крали?

— Заслуживает того, — согласился Вольдушев и, не обращая внимания на сотрапезников, опрокинул новую стопку. — Красивая женщина требует цветов!

— Не в цветах дело, Лёвушка, — съехидничал секретарь. — Погляди, как дружок наш преобразился. Весь в белом, прямо с бала! Или на бал? А, хозяин?..

Астахин смолчал, что-то останавливало его от возражений. Виктория тем временем успела убежать наверх.

— Очёчки вот чёрненькие на носу, — продолжал издеваться Карагулькин. — А под ними-то синяки… Откуда, дружок? Что за наваждение? Уж не подрался ли случаем? С кем?.. Из-за кого?..

— Михаил Александрович! — изменился в лице Астахин, чуя грозу. — Какие у нас драки? Трудовые будни! А одежда?.. На завод вызвали, отчёт сдавал, грамоту вот опять вручили. По такому случаю и приоделся. — Он дурашливо выпятил грудь и крикнул зычно наверх: — Валентин!

В дверях, словно джинн из бутылки, появился спортсмен.

— Дай-ка мою папку с бумагами, что привёз!

Валентин исчез.

— Как, Михаил Александрович, можно по этому поводу тост? — склонился Астахин к секретарю.

— За что грамота-то? — по-барски откинулся тот на шкуру тигра. — Я тебя к ордену готовлю, а директор рыбзавода бумажками стенки обклеивает…

— Ну что ты, Михаил? — пожурил приятеля Вольдушев. — Почётная грамота от трудового коллектива — высшая честь и похвала труженику!

Он опрокинул рюмку, не дождавшись остальных, заметно хмелея.

В дверях возник Валентин с кожаной папкой.

— Можно тост, Михаил Александрович? — Астахин принял папку и раскрыл. — Губы ссохлись, нутро горит и требует.

— Голова должна оставаться холодной, — погрозил ему пальцем секретарь. — Без баловства у меня!

— Какое тут баловство, — игриво сконфузился Астахин и по-пионерски отчеканил: — Рекорды ставим на трудовом марше!

— Так держать, — вяло махнул рукой секретарь, опрокинул рюмку с водкой и хитро подмигнул: — Ты мне всё-таки скажи, где разжился такой поварихой?

— Я же говорю, Михаил Александрович, порекомендовали, — замялся Астахин и, нагнувшись к уху Карагулькина, что-то деликатно зашептал.

Тот величественно кивал, но видно было: большие сомнения одолевали его.

— Врёшь, бродяга, — наконец скривил губы.

— Мамой клянусь!..

Карагулькин замахал руками, Рудольф продолжал ему перечить, и их разговор быстро приобрёл вздорный пьяный характер.

— Я вас дождусь сегодня? — надул губы Вольдушев, обидевшись.

Но на него не обращали внимания.

— Пойду-ка я книжки посмотрю, — опрокинув очередную рюмку и наотмашь утёршись ладонью, он поднялся. — Как поживают наши сельские труженики? Чем увлекаются?

— Ключик возьмите, — услужливо подал ему ключ Астахин от шкафа, который он успел закрыть.

— На замке от народа знания? — Вольдушев добрёл до шкафа не без помощи стульев, щёлкнул ключом не без труда и отшатнулся.

— Вот те на! — донеслось скоро до увлёкшихся спором застольников. — Народ-то наш Спенсера[4] почитывает!

— Гостил профессор из Ленинграда… — бросил Астахин, — с удочкой… забыл книжку. Сын, Леонид, балуется.

— Простите покорно, но тут и пролетарии имеются.

— Какие ещё пролетарии? — заинтересовался Карагулькин. — С тобой всё в порядке, Лёвушка?

— Извиняюсь, — смутился Вольдушев, покачиваясь у шкафа, — зарапортовался. Наш американский коммунист и соратник Джек Лондон. Друг рабочих и рыбаков. Что тут у него?.. Сейчас, минуточку терпения… Ну вот, конечно, что же ещё? Несгибаемый Мартин Иден и морские волки![5] Вам нравятся сверхчеловеки?

— Сын притащил, — отмахнулся Астахин.

— Прелестно! Прелестно! А почему бы нет? Но с какой стати здесь французский император? О! Глянь, Михаил! — Вольдушев победно воздел руку, в которой темнел увесистый фолиант. — А мы твердим: Некрасова и Пушкина с прилавка понесут? Тысяча девятьсот пятьдесят шестого года издания!.. Помнишь, Миша, Хрущёв нам оттепель подсудобил? Все зашевелились. Все оттаяли. Вот, гляди! Академик Тарле[6] в кожаном переплёте. А ты знаешь, Миша, что академик в тюряге побывал?.. Все там побывали. Но некоторым удалось выйти… даже в знаменитости!

— Что там у тебя, Лёвушка? — лениво подал голос Карагулькин. — Прилёг бы отдохнуть.

— Ампиратор у меня. Сам Буанапарте.

— Свихнулся, что ли?

— Наполеон! Избранные произведения. Тебе приходилось видеть где-нибудь?

— Что за чушь?

— Не веришь? Вот, слушай… «Осада Тулона. Август. Тысяча семьсот девяносто третий год». Вот ещё. «Кампания в Египте и Сирии… На поле боя остались шестьдесят мамлюков. Их останки порадовали солдат…». Порадовали, Миша!.. «У них есть обычай, отправляясь в бой, носить всё своё золото в поясе…» В поясе золото, понял, Михаил? Не то, что у нас! У тебя и золота-то никогда не бывало…

— А на что оно мне? — отозвался Карагулькин. — Обходимся и не жалуемся.

— Погоди. Слушай дальше. Так… Где это? Вот… «Независимо от этого, конь, одежда, оружие стоили много, и это заставило солдат понять…» Понять? Слышишь, Михаил?.. «Понять, что страна, имеющая столь богатых защитников, не могла быть такой нищей, как они думали…» А? Ты понял, Михаил?..

— А кто сомневался, — невпопад ответил Карагулькин, явно устав от его болтовни, — воровали французы, тащили всё, что ни попадя. И с мамлюков этих — золото египетское, и у нас — из Кремля. Был я там в Грановитой палате. Много добра, ничего не скажешь. Но было бы больше, если бы французы проклятые не захапали… Ненавижу заграничную нечисть!

Карагулькин отдышался и внимательно глянул на Астахина:

— А на Наполеона-то что тебя потащило? Читаешь?..

— Да бес с ним! — сплюнул тот. — Сам не знаю, откуда появилась книжка. Так, хрень всякая! Оставил кто-нибудь из гостивших…

— А зачем держишь?

— Сын, Леонид, иногда от скуки в шкафу возится. Может,