всех её губительных последствий. Живым, при том в каком-то смысле волшебным. Как девочки любят.

Токсичность поцелуя — меньшее из зол. Вместе с клыками в минуту опасности часто выезжают ногти, достигая остроты когтей, как у той же Маринки. Под ногтевыми пластинами — ядовитые железы. Достаточно глубокой царапины, чтобы заразить жертву гепатитом С13. Для целевой аудитории, женщин, у «кобеля» в арсенале подарок особый, врождённый и беспроигрышный — ВИЧ. Что называется, с любовью. Со всех сторон букет хорош, плюс не компрометирует Остапа, как нечисть. В конце концов, всё можно получить и в контакте с залётным смертным. А опьянение… да кто в ночных клубах отдыхает трезвым?

Если подонок не утоляет жажду крови — охотно разносит болезни и несчастья. Прячась в тени, старается причинить вред как можно большему числу людей, при любом удобном и неудобном случае. Проявляет изобретательность. Безграничная свобода, взращённая тотальным одиночеством, могла бы превратить счастливую интересную жизнь в сумасшедший кошмар, если бы не главное. Вернее, главный.

Людям на роду написано искать смысл существования. Тыкаться слепыми котятами, выдумывать божеств, хотя бы тот же капитализм, лишь бы обрести почву под ногами. Остап же всегда знал, для чего рождён. Всегда знал, кто ненавязчиво ведёт его. Этот кто-то тайным голосом транслировался будто бы из сердца. Направлял, хвалил, оберегал. Источник распознался интуитивно. В нём теплилось адское пламя, греховные страсти и покой бездонной тьмы. Неоспоримое могущество, мудрость поколений и безусловная любовь истинного отца неустанно поддерживали маленького выдумщика. А роднее прочих — тихие, гордые:

«Дитя моё». «Мой мальчик».

Парень согнулся пополам посреди безлюдной улицы. Прижал руку к губам. Когти кольнули кожу щеки. Упырь навалился на деревянный забор, точно больной. Прикрывая веки, выравнивал дыхание. Несмотря на все усилия, голод брал своё. Ногти росли, клыки ощущались инородным телом. До кучи приступ желания туго повязался внизу живота.

Остап до крови прикусил внутреннюю сторону щеки. Образ угрюмой пухляшки насилу вытиснился куда более неприятными — буквами и числами, полицейскими, счастливыми людьми. Остап прокручивал киноленту запечатлённых за жизнь мерзких сцен. Вот сердобольная прохожая щедро отстёгивает безногой нищенке деньги, которые он позже и «свиснет». Вот семья катается на карусели с лошадками, дети повизгивают от восторга. Длинный язык Остапа вывалился от отвращения, но, к счастью, легко втянулся обратно, уменьшаясь до нормальных размеров.

Оставалось разве что клясть себя, на чём свет стоит. Уже впору, как те же собаки, выбегать из укрытия, кусаться, да обратно. Ведь с таким самоконтролем риск раскрыть себя неумолимо рос. Самообладанию приходит конец. Как и течение жизни, нельзя остановить естественный ход вещей. Природа знает, как заставить сделать то, что ей нужно. Остап испытывал сильнейшее давление и наслаждался им. Один человек, венец мироздания, делает свою жизнь невыносимой, воздвигая преграды к инстинктам. А ведь истинное счастье, по мнению упыря — потакание страстям, в каких бы чудовищных воплощениях они ни проявлялись.

Воодушевлённый, раззадоренный голодной эйфорией, десятью минутами позже Остап замер у ничем не примечательного дома. Он уже бывал здесь, и теперь снова взвешивал все «за» и «против». Глаз намётан, как у риелтора. Подобным же образом смертные выбирают себе уютное гнёздышко? Это на «уютное» не тянуло. Халупа с сараем, ещё не до конца одряхшая, но однозначно убогая. Нет гаража с автомобилем. Бельё на верёвке не сохнет, фасад не подпирают гниющие от сырости детские игрушки. В огороде ещё с прошлого года бурьяна наросло — чёрт ногу сломит. Из скота — разве что дворняга на цепи. Вывод однозначный: здесь доживают свой век никому не нужные пьяницы или старики.

Остап выказывал исключительную симпатию к таким частным домам. Зачастую они оказывались самым удобным вариантом временного пристанища. У квартир и общежитий слишком тонкие стены и чересчур бдительные соседи. Теперь он смотрел на заманчивое предложение свежим, взрослым взглядом. Прикидывал, понравится ли их новый дом Тасе. Далеко не дворец, но и она на королеву не тянет.

Сердце торопило события. «Ромео» осознавал, что наседает, да никак не мог совладать с собой. Если с другими ему хватало около часа, чтобы расположить к себе, именно эта, как назло, выкобенивалась наиглупейшим образом. Шурум-бурум в её голове ожидаемо отражался на ауре. В мешанине помойных цветов невозможно было отыскать проблесков вожделенного нежного розового — признака ответной симпатии. Стыд, страх, злость… стыд, страх, злость, и так по кругу. От скверной картины чистые чувства «художника» понемногу извращала чёрная ярость.

Для того, кто умеет считать лишь до двадцати, Остап в совершенстве вызубрил формулу девичьего счастья. Создать образ избранной, наобещать с три короба и оберегать, как зеницу ока. Загадочный, настойчивый, щедрый ухажёр — влажная мечта воспитанных девочек. Он творил сказку для любимой по наитию, от всего сердца. А она топтала. Нервно улыбалась, стараясь не гневить, морозилась и сбегала. Остап уже триста раз проклял себя, что рассказал полуправду о себе. Но дьявольская личина требовала выхода хоть в словах. Беда — время разговоров давно прошло. Он ведь действительно до последнего хотел по-хорошему. Чтоб любо и добровольно. Матушка знала пословицу: «Если гора не идёт к Магомеду..» Вековая человеческая мудрость! Упырю не привыкать брать быка за рога, а кого — за бока.

Откладывая воспоминание о фигуре Таси в недолгий ящик для фантазий перед сном, Остап толкнул калитку. Охранник отрабатывал свой хлеб — заливался лаем, надрывая длинную цепь.

— Молчи, убогая. Молчи.

Ласковый тон и рука на загривке успокоили собаку. Парень чесал пёсика за ушком, недоумевая, почему с сумасбродными уродками нельзя также. Оставил — пусть ещё потявкает. Незачем давать соседям повода заподозрить какие-то перемены.

Зашёл в избу, не разуваясь. Запах ветхого жилья и кислятины немытого тела остался неразличим для проклятого. Зато убранство походило на прошлые пристанища, кои менял, как перчатки. Одно и то же — трещины на потолке, шерстяные шали, кишащие личинками моли, и лики с потемневших икон зрят укоризненно. Точно у себя дома, гость навестил ванную, кухоньку и даже проверил темнушку. Никого.

Наспех сколоченные деревянные доски, заменяющие дверь в погреб, скрипнули под ногой, когда Остап переступил порог гостиной. На железной койке, в окружении настенных ковров и разваливающейся мебели, мычал человек. Серые патлы разбросаны по подушке, пигментные пятна вытесняют конопушки. Клюка, приставленная к захламлённой всевозможными баночками прикроватной тумбочке, свалилась, когда костлявая рука из последних сил потянулась к кнопочному телефону. Перепуганная старуха столь старательно пучила глаза, что хам не сдержался — рассмеялся.

— Побойся Бога, бабушка! Никак жить собралась?

Трясущиеся пальцы погладили пластиковый корпус спасительного аппарата, да схватить не успели. Остап, тяжело вздохнув,