Я написал на листке заявление об увольнении (так, шутки ради, ведь я нелегальный сотрудник) и, положив на стол, вышел.

Звонок от мамы раздался уже минут через пятнадцать.

— Сыночек. Мне Катя звонила. Что там у вас в аптеке случилось?

Как все-таки быстро женщины успевают все обсудить.

— Если тебе звонила Катя, то ты уже знаешь, что я уволился.

— Ты шутишь?

— А что, смешно?

— Смешно. Денег и так мало, а ты еще решил и не работать. Скажи, что ты пошутил.

— Я серьезно.

— Ты где сейчас? Ты вернись туда. Я ей скажу, что она неправильно тебя поняла! Такая хорошая работа! От дома близко, денежка хоть и небольшая, зато регулярно. Сыночка, ты слушаешь меня?

— Перестань унижаться и унижать меня.

— Да в чем унижение-то? В чем? Нормальное место. Что тебе еще надо-то? Мне, что ли, легко? Я каждого клиента… Я столько за день говна, бывает, съем. Я брюки подкалываю когда, я у них в ногах ползаю. Ничего, не переломилась еще, колени не стерла. И еще, если надо будет, поползаю. Мне никто ничего просто так не дарит. У меня мамы нет, которая и пожить пустит, и пожрать даст. Я не гордая! Я и на коленках могу, и по-всякому.

Я понял, что она плачет.

— Ма…

— Я вас пристроила, да — я! — выплевывала она из себя слова и задыхалась. — Вы важные такие, думаете, да? И ты, и Лера твоя! Важные — да??

Я повесил трубку.

Когда я вошел домой, она стояла в прихожей.

— Катя не хочет тебя обратно брать. Что мы теперь делать будем? — еле слышно спросила она.

— Денег со стройки хватит. А тебе все мало, сколько ни нахапаешь.

— Что значит — нахапаешь? Я ж просто хочу, чтобы у вас все было.

— Ты хочешь, чтобы у тебя все было, а когда тебя уличают в этом, начинаешь визжать истошно. Хватит говорить, что все это ради нас! Что нам с Лерой с того, что ты берешь заказы налево? Ты все, что сверху выходит, тратишь на себя. А потом еще имеешь совесть говорить нам, что мы нахлебники. Ты и сегодня сказалась больной, чтобы не идти в ателье и халтурку свою закончить. А Лера вышла. И получит она только свой оклад.

— Нет у меня никакой халтуры, ей-богу! Лера опять навыдумывала.

— Нету, значит? — Я направился к ее комнате, чтобы прекратить этот разговор поскорее.

Она встрепенулась и, пискнув, подбежала ко мне и вцепилась в рукав. Я зашел к ней и, пошарив глазами по сторонам, безошибочно определил — в хозяйственной сумке — и уже через секунду доставал из нее чьи-то брюки и юбки.

— Не делаешь заказы налево, говоришь? А это что? Не заказы?

Она суетилась возле меня, как белочка, у которой разоряют дупло с припасами, и пыталась выхватить брюки из моих рук, что было сложно, если учесть, что я гораздо выше ее. Из карманов на пол попаPдали квитанции — наверное, Алла их так и не найдет.

— Мне это до лампочки. — Я бросил вещи на стул. — Но если ты еще раз посмеешь сказать, что Лера тебе чем-то обязана, ноги нашей здесь больше не будет. Забирай себе Зинаидину квартиру, нам она не нужна.

— Да что я ей говорила-то такого? Что я ей сделала, твоей Лере? Чтобы вам… — речь ее стала бессвязной.

Я пошел пить чай и слышал из кухни, как мама плачет. Я даже не стал ее успокаивать. Через какое-то время из комнаты раздался нутряной низкий вой.

— Ааа! — стенала она. — Сдохну. Радуйтесь! Ааааа…

Когда, наконец, на исходе пятнадцати минут ее истерики я сдался и пошел нацедить ей капель, то столкнулся в прихожей с Лерой, которая стояла, остолбенев, с шарфом в руках.

— Что с ней? — испуганно, почти шепотом спросила она.

— Устала. Сорвалась.

Лера охнула, села на тумбу для обуви и уставилась на меня с тоской и ужасом.

— Что расселась? — не выдержал я. — Тебя еще успокаивать? Принеси воды!

Мы захлопотали над мамой, причем та все время пыталась что-то сказать Лере, но в пароксизме слез проглатывала слова, и в результате получалось лишь жуткое бульканье.

В этот вечер, пока мы бегали челноками из кухни в мамину комнату, время от времени сталкиваясь в коридоре, я дал слабину и всерьез задумался — не следует ли мне убить Зинаиду голыми руками. Будущее было настолько страшно, что в ту минуту я готов уже был совершить это. На полном серьезе. Утром прошло.

Папа седел равномерно, казалось, волосы просто становятся все светлей. Даже широкие брови, белея вместе с волосами, не выдавали исходный цвет шевелюры. Очки в тонкой оправе уравновешивали все в его лице, делали его завершенным. В свое время не одной маминой подруге было отказано от дома из-за этой его интеллигентской привлекательности. «М-да, он-то — селезень, да она — уточка», — сказала однажды про них какая-то мамина подружка. Маме донесли, после чего подружку я у нас дома больше не видел. В тюрьме он красиво, поджаристо похудел, стал еще эффектнее. Я понимал это, глядя на него во время наших редких свиданий. И даже арестантская одежда его не испортила.

— Как дела-то у нее? — спросил он про маму.

— Да как всегда. Трудится в своем ателье.

— Бабка-то ваша помирать собирается или как? — поинтересовался он весело.

— С этим проблемы, — в тон ему ответил я, — анализы все лучше и лучше.

— Ухаживаете слишком хорошо, — наставительно сказал папа. — Перестаньте уделять ей столько внимания, и она начнет наконец чахнуть.

— Легко сказать. Она мертвого заставит с ней общаться. Ты себе даже не представляешь, что это за бабуля…

— Ты думаешь? Когда тебе было лет шесть, твоя мама хотела, чтобы я ей купил какой-то сервиз. Когда я отказался, она визжала два с половиной часа. Без остановки. Я засекал время.

— Купил?

— Сервиз-то? А то. Бегом побежал, лишь бы больше не слышать. Он так потом и простоял в коробке на шкафу. Зато мне показали, кто в доме главный. А ты говоришь — не представляю.

— Действительно.

— Но она аферистка, конечно, ничего не скажешь. Ввязаться в такую историю. Это ж сколько задора надо иметь.

Он помолчал, потом сказал будто бы неохотно:

— Ты не обижай ее. На самом деле все ее эти подвиги лишь для одного — быть нужной, получить благодарность. Пусть даже и силой. Она все делает с оглядкой на других. Такая разновидность эгоизма. Твоя мать всегда и со всеми готова была возиться двадцать четыре часа в сутки. С тобой. С бабушкой. Я бы заболел, она бы и меня обихаживала. Все, что ей было нужно, — знать, что без нее не справятся, что без нее никак. Я не умел дать ей это чувство. И она, не дождавшись нужной ей признательности, брала ее сама.