Даже то, что она вечно со мной соглашается и не идет на конфликт, — раздражает. Эта ее вечная покорность. Когда мы только стали встречаться, она мне казалась другой, целеустремленной, смелой. Как она самоотверженно выхаживала меня. Какая была решительная. Неужели вид кастрюль на нашей кухне так ее успокоил? Я был счастлив, когда она согласилась уехать со мной, а что теперь? Мать с отцом чуть ли не в лицо говорят мне, что меня окрутила какая-то лимита, а мне и возразить нечего. Оттого и злюсь. Принимался воспитывать, даже орал на нее — она в слезы. В итоге мне становится ее жалко, и я отступаюсь. И злюсь еще сильней. Одно знаю точно — нам нужно съезжать от мамы как можно скорее, иначе мы разругаемся окончательно.

Одна радость — бросил, наконец, аптеку. Облегчение, как будто снял тесные вонючие ботинки. Мама, правда, бесится, но ничего.

— Ты куда это? — спросил я мать, увидев, как она в прихожей, одетая в куртку, обматывает горло шарфом.

— На работу, — смотрит, не отрываясь, на свое отражение в зеркале, брови нахмурены.

— Сегодня же у тебя выходной.

— Поменялась сменами.

— Халтурку твою несешь отдавать? А мы разве не договаривались, что ты сегодня идешь со мной к Зинаиде?

— Не получилось, как видишь, — процедила она. — Сам иди. Ты у нас теперь безработный, вот и навещай ее.

Я прикрыл дверь в кухню, где отмывала сковороду Лера.

— Мало ли что я безработный, это никак не должно тебе помешать пойти со мной.

— Не повышай на меня голос. И так плохо. Катя мне навысказывала из-за тебя, до сих пор голова болит.

— Так не слушала бы ее.

— Что значит — не слушала бы? Человек столько для нас сделал.

— Что она сделала? Взяла меня на полставки? Мы ей теперь за это по гроб должны кланяться?

— Спасибо, сыночек. Отблагодарил за услугу. — Она взяла сумку в руки. — Лерочка вон пусть сходит. Не развалится.

— Обожди-ка, — перегородил я ей проход. — Давай-ка не наглей. Не ее очередь. Мы, кажется, договаривались, что она нам будет иногда помогать, но вообще-то это не ее проблема. Квартиру, чай, не ей отписывают.

— Но она же женщина твоя. Невеста. Пусть постарается для тебя.

— Ах, невеста, значит? Так-то она тебе не нравится, а как поработать нужно, так сразу — невеста?

— Ничего, пусть тоже привыкает какашки нюхать. Притащил бабу и тоже мне на горб посадить хочешь?

— Послушай … горбатая, — хмыкнул я. — Ты сама-то когда в последний раз посуду мыла? Все на Леру скидываешь. И еще наглости хватает говорить, что она ничего не делает.

Я посторонился, чтобы дать ей пройти.

Лера высунула из кухни голову и поинтересовалась:

— Может, сделать сегодня что-нибудь рыбное? Кто за судака?

— Да готовьте что хотите. — Мать громко хлопнула дверью.

— Что-то случилось?

Опять у Леры в глазах беспокойное затравленное выражение, которое появляется каждый раз, когда мы с матерью ругаемся.

— Ничего не случилось. Все то же, что и всегда. Мы не можем решить квартирный вопрос и потому готовы поубивать друг друга. — Видимо, я сказал это не так иронично, как мне хотелось бы, потому что Лера подошла ко мне и обвила шею руками.

— Она обиделась на меня за что-то?

— Нет, просто бесится. Тяжело ей.

— Не расстраивайся. — Она потерлась щекой о мое плечо. — Все будет хорошо.

Я видел нас в зеркале: Лера в мятых бесформенных бермудах, я, босой и лохматый, сплелись в объятии возле вешалки с одеждой, как скульптура, изображающая грусть. Она не вымыла еще сегодня голову, и от нее шел чуть различимый запах прелых осенних листьев.

— Да, все будет хорошо, — сказал я и отстранил ее, как оказалось — слишком резко, она отступила и посмотрела на меня с обидой.

Вместо того чтобы разрядить напряжение, я только усилил его.

— Ты же знаешь — мы все равно переедем отсюда, — пообещал я ей, когда она развернулась, чтобы уйти обратно на кухню.

— Когда мне будет сорок пять лет?

На кухне снова зажурчала вода.

— Гораздо раньше, — улыбнулся я и, подойдя, присел рядом на табурет.

Она сутулилась над раковиной, я не видел выражения ее лица. Возле меня мелькали красные распаренные локти, на столе копились с тихим цоканьем вымытые чашки и блюдца. Куда делись наши шальные ночи? Беззаботные дни? Мы были счастливы в общежитии всего несколько дней, но абсолютно. В Петербурге наше счастье как-то не прижилось, зачахло. Понемногу — мы даже не сразу заметили, что его больше нет. Наше молчаливое единодушие превратилось в немой укор. Страсть, не вынеся постороннего пригляда, угасла. Даже сладострастие выродилось в стыдливую возню под одеялом, когда заботишься только о том, чтобы не шуметь.

Я честно думал над тем, что бы такого ободряющего сказать Лере, но ничего не пришло в голову. Произнес лишь что-то насчет судака, мол, рыба — это чудесная идея. Она промолчала. Как так получается, что ты не можешь найти пару правильных фраз для человека, с которым еще недавно понимал друг друга без слов? Лера взяла себя в руки — она неизменно первая шла на попятный после всех ссор, бедная девочка, — и даже улыбнулась мне. Смущаясь и ругая себя, я попросил у нее немного денег — Толик должен был расплатиться лишь на следующей неделе. Мы поцеловались долгим поцелуем, уже безо всякой натянутости. Через несколько минут Лера напевала, нянчась со своим судаком. Я стал собираться.

— Подожди, я только поставлю рыбу мариноваться, — окликнула она меня. — Мне нужно буквально пять минут.

— Ты что, со мной собралась?

— Конечно. Ты с готовкой один не справишься.

Я так обрадовался — оказывается, она давно уже решила, что поможет мне, не придется маяться одному, — что даже не попытался ее отговорить. Сейчас ее поддержка нужна мне, как никогда.

Сегодня у Зинаиды день рождения, ей исполняется восемьдесят четыре. Ее давно уже лихорадит от предвкушения праздника, который по мрачной иронии судьбы выпал на мою смену.

Мы застали именинницу сидящей на тахте. Рядом лежало бордово-красное исполинское платье — не платье, а чехол для машины. «Помогайте», — сказала она и покорно подняла руки вверх. Я уже стал прикидывать, как половчее засунуть ее в этот наряд, но Лера спохватилась:

— Не рано ли еще одеваться? Гости придут только через два часа.

Но Зинаида хотела быть красивой уже сейчас. Мы вдвоем натягивали опасно потрескивающее платье, преодолевая сопротивление равнодушного мягкого тела. С трудом наконец все налезло, улеглось на свои места. Она молча оглядела себя в зеркале, медленно кивнула. «Синее», — наконец сказала она.

— Что — синее? — Мне на мгновение показалось, что слабоумие, наконец, окончательно взяло над ней верх.