В отличие от Финляндии, правительство Латвии предоставило убежище тысячам евреев, бежавших из Австрии в 1938 году после аншлюса, когда латвийское еврейское общество взяло на себя необходимые материальные расходы.

Образование занимало важное место в семье Абрама и Леи Тукациер. Мать, Лея, окончила гимназию, что само по себе было явлением исключительным. Старшая кузина моей матери, Маша, ходила в классическую частную русскую гимназию. Для еврейских учащихся школа организовывала отдельные уроки религии. Машин муж, Йозеф Юнгман, учился в немецкой школе. Машина сестра, Хася, – в еврейской, однако немецкоязычной гимназии. У младшей, Мэри, был домашний немецкоязычный учитель.

Машина дочь, моя племянница Лена, вспоминает, в какой ужас пришла ее мать от уровня преподавания русского языка и литературы в советской школе послевоенной Риги: “Какой же ереси они вас учат!” В отношении чистоты русского языка Маша была строга.

По примеру Польши Литва в 1926 году отказалась от парламентской демократии и перешла к авторитарной системе, при которой политические партии были запрещены, а над печатными органами нависала цензура. Эстония и Латвия присоединились к такой модели в 1934-м. Латышский президент Карл Ульманис, эстонский – Константин Пяц и литовский – Антанас Сметона были диктаторами своего времени. По мнению Эзергайлиса, правление Ульманиса было “фашизмоподобным плюрализмом”[163].

И тем не менее положение, в котором пребывали страны Балтии в межвоенный период, с полным правом можно назвать спокойным[164], особенно если учесть, что за ним последовало. Страны быстро развивались и богатели. Хаос и разрушения в Советской России давали о себе знать, но все же оставались по большей части по ту сторону границы. Как говорила моя мать, “livet var gott i Riga”.

Отказ от парламентской демократии и последовавшие за ним шесть лет авторитарной власти ослабили страны Балтии еще до войны. Разница с Финляндией была огромной, поскольку управляемая левоцентристами Финляндия на момент получения приглашения в Москву в 1939 году была сплочена изнутри и сильна. Когда Германия в марте 1939-го вынудила Литву отказаться от Мемеля (Клайпеды), Советский Союз объявил о том, что считает сохранение независимости Эстонии и Латвии важным фактором. Таким образом Советский Союз в одностороннем порядке взял Латвию и Эстонию под свою “защиту”.

Решение о сближении с Москвой созрело у эстонского президента Константина Пяца и главнокомандующего генерала Йохана Лайдонера еще до пакта Молотова-Риббентропа и приглашения на переговоры в Москву[165].

Печально читать о попытках Латвии и Эстонии справиться с ситуацией, созданной пактом Молотова-Риббентропа. Советские войска находились на условленных базах вплоть до оккупации лета 1940-го. Культурный уровень красноармейцев шокировал местную публику – это были “всклокоченные мужики”. Они неуклюже падали с впервые увиденных велосипедов. Кто пробовал на вкус зубную пасту, кто принимал нижнюю юбку за вечернее платье[166].

СССР и Германия в одну ночь сделались союзниками, и Финляндия и страны Балтии попали в сферу интересов Советского Союза. Юкка Рислакки в своей книге “Судьбоносные годы Латвии” высказывает мнение, которое на 20 лет раньше высказал и фон дер Гольц: “Русские были меньшим злом. Немцы уничтожили бы и народную культуру, и самих латышей”[167]. Этого, в свою очередь, не понимали финны, поскольку финская история во многом отличалась от путей развития Латвии и Эстонии.

Эстонская ненависть к немцам была для финнов непостижимой, и финнам даже в голову не приходил московский вариант, к которому пришли лидеры Латвии и Эстонии[168].

Однако лидеры Латвии и Эстонии исходили из опыта быстрого падения Польши в результате совместного натиска Германии и СССР осенью 1939-го. Еще не было примера финской Зимней войны. Генерал Лайдонер считал, что якобы Финляндия предала Эстонию, не пожелав решить проблему посредством переговоров[169].

Отношения между Латвией и Эстонией были натянутые. Министр иностранных дел Латвии Вильгельм Мунтерс и министр иностранных дел Эстонии Карл Селтер наперегонки спешили в Москву на переговоры с Молотовым. Генерал Лайдонер жестоко осудил политику Чехословакии и высказал к ней презрение в марте 1939-го, однако сам повел себя точно так же летом 1940-го.

По мнению Мартти Туртола, оборонная способность Эстонии была на тот момент недостаточной. Осенью 1939 года ни у Эстонии, ни у Латвии не было намерения браться за оружие. Главнокомандующий Эстонии придерживался взглядов “государственного дефетизма”, то есть пораженчества[170]. В то же время латышская электронная разведка всю Зимнюю войну транслировала Финляндии захваченные и расшифрованные ею сообщения, имевшие оперативную ценность[171]. Когда в конце концов Советский Союз оккупировал Прибалтику летом 1940-го, ни один эстонский самолет, военный корабль или офицер не попытались просить убежища в Финляндии, хотя на той стадии подобное было осуществить еще несложно[172]. Эстонское и латышское офицерство погибло от рук Сталина.

В рядах финской армии во время Советско-финской войны 1941–1944 годов сражалось около 3 тысяч эстонских добровольцев, они образовали собственный полк JR200 (“Финские парни”). Сражаться на стороне Финляндии – это третий вариант, которого не было у остальных прибалтов. Всех граждан Прибалтики забрали принудительно или же записали добровольцами либо в Красную армию, либо в войска Waffen SS. В начале войны больше латышей воевало в Красной армии, чем в немецких войсках. Польша и Литва – единственные оккупированные Германией страны, в которых не создавались местные войска СС.

По мнению Туртола, Пяц и Лайдонер не спешили объявлять в Эстонии всеобщую мобилизацию, так как опасались реакции населения. Население благодаря жестокой цензуре держалось в неведении, а парламенты – Рийгикогу и Сейм – не обладали реальной властью. Мобилизация могла привести к непредсказуемым последствиям. Войны диктаторы боялись меньше, чем собственного народа. Латвия тем не менее обдумывала возможность мобилизации.