Я… Я билеты продавал в порту. Или нет… Дьявол, не помню. Иногда мне кажется, что мозги мои совсем растаяли от этого проклятого жара… Воротничок белый, да. Непременно белый. На нем не оставалось копоти. Никакой копоти, джентльмены.

- Заткнись, Трубочист, - беззлобно прикрикнули на него из толпы, - Снова завелся…

Угольщик с обугленной головой стал мелко трястись, отчего в его черных деснах задрожали пожелтевшие, рассыпающиеся от жара, зубы.

- Помню, помню… Ох, хорошо помню. Невеста была, как там ее звали… Арта? Аргарет?.. Не помню. Миленькая такая, жимолостью еще пахла. У меня ведь все и началось, когда я, возвращаясь от нее, под дождь попал. Промок до нитки. На следующий день слег с температурой. Жар был, аж дышать не мог. Доктор подумал даже, тиф… Ах, если бы тиф!.. Подворотнички мои… Билеты продавал… И жар… Неделю в бреду метался. Потом на ладони язва появилась. Небольшая, но будто шилом раскаленным проткнули. И сама тоже горячая. Как я на ноги встал, доктор в больнице мне ее вскрыл. Ланцетом вжик! Хороший доктор, тоже с подворотничком был, в халате… А из нее вместо крови дымом тянет! Так он побледнел, белее своего халата стал. Руками на меня замахал, значит и…

Рассказывая, угольщик пошатывался из стороны в сторону и разглядывал свою руку. То, что от нее сохранилось, напоминало обгоревшую конструкцию из обугленных прутьев, слишком хрупкую даже для того, чтоб прикоснуться к ней. Кто-то сочувствующе цокал языком, кто-то кричал непристойности и просил его заткнуться.

Герти понял, что сойдет с ума в обществе этих тлеющих человекоподобных созданий, если немедленно не обратит на себя внимание.

Он попытался набрать в легкие побольше воздуха, но с первым же глотком втянул в себя угольную гарь, обильно парившую в воздухе. Пепел заживо кремированных человеческих тел.

Герти успел ощутить его соленый привкус, прежде чем его вырвало. Угольщики встретили проявление этой слабости скрежещущим хохотом и потоком оскорблений.

- Слабое нутро у сыряка!

- Ты смотри-ка, хоть не пеплом блюет!

- Не по нраву ему Пепелище, карасю копченому…

- Да что с ним говорить, на трон его!

- На трон!

Наконец Герти удалось разогнуться.

- Я… Меня зовут Гилберт Уинтерблоссом, - выдохнул он, цедя воздух крошечными глотками и едва удерживаясь от нового приступа, - Я пришел… Пришел, чтоб попросить. Мне нужен Изгарь!

- Тебе уже ничего не нужно, - угольщик с пистолетом сплюнул сквозь зубы крупной пепельной крошкой, - Или ты думал, что всякий сыряк может придти на Пепелище и уйти когда ему вздумается? Нет, брат.

Герти поднял руки ладонями к стоящим, надеясь, что у угольщиков этот жест означает то же, что и у обычных людей. Но его ждало разочарование. Увидев бледную кожу на его руках, угольщики вновь разразились криками и руганью. Их взгляды испепеляли не хуже живого огня. Ощущая со всех сторон неумолимый жар, Герти с ужасом начал понимать, насколько сильно его ненавидят. Не за то, кто он и зачем пришел. За другое, намного худшее.

За то, что в нем не пылает внутренний огонь, пирующий крохами его тела и неумолимо превращающий его в обугленные руины. За то, что в нем не сидит огненный демон, пожирающий кости и превращающий их в ломкие угольные обломки. Выжигающий кровь и скручивающий жилы. За то, что на нем белая рубашка, не тронутая копотью. За то, что его глаза ясны, а не похожи на разваренные ягоды. Даже если бы он оказался самой Бангорской Гиеной, его бы не ненавидели больше.

Старая крыса Беллигейл был прав. Нельзя было соваться в логово угольщиков, да еще и в одиночку. Еще одна ошибка в длинной цепи его ошибок, берущей начало с того момента, как он ступил на остров. Эти безумцы, ослепленные терзающей их болью, не проявят милосердия или жалости. Те давно превратились в пепел, усыпавший пол наравне с тем пеплом, что остался от их плоти. Боль сделала их рычащими и воющими животными, не способными рассуждать, лишь впитывать чужое страдание. В их взглядах, жадных и мутных, Герти прочел это мгновенно. Они не хотели слушать, что он говорит. Они хотели наблюдать его мучения. Впитывать его запах.

- Трон!

- На трон его!

- Чего ждать, Паленый?

- Тащи!..

- Погодите, - заикаясь, пробормотал Герти, пытаясь высвободиться из десятка зловонных, обожженных, покрытых серыми пятнами, лап, - Что вы себе… Я же сам пришел к вам! По доброй воле!

Все они по отдельности были слабы, у многих мышечные волокна превратились в спекшуюся массу или были тронуты пеплом, осыпаясь на глазах. Но их было много и они были в ярости, той самой слепой ярости, рожденной болью, которой Герти нечего было противопоставить. Разве что…

Револьвер! В кармане его пиджака остался револьвер. Если бы ему удалось извернуться и опустить в карман руку…

- Зря ты сюда полез, сыряк, - угольщик с пистолетом, которого прочие звали Паленым, выдохнул короткую серую струю, такую густую, что ее можно было принять за табачный дым. Но папиросы в его пальцах не было. Струя дыма была крошечным сгустком его обугливающихся легких, - Сыряки отсюда не выходят. Такое уж правило. Нам же не надо, чтоб ты навел на Пепелище полицейских или, чем черт не шутит, Канцелярских крыс?..

- Не надо! – подтвердили с готовностью десятки обожженных глоток.

- Но вы же нанимаетесь на работу! – запротестовал Герти, чувствуя, как подошвы его ботинок едут по удобренной пеплом земле против его воли, - Вы же берете деньги!

Паленый приблизил свое ужасное лицо к Герти. Достаточно близко, чтоб тот увидел копоть на его губах и ощутил кожей щек исходящий изнутри угольщика жар. Смертельный, пережигающий человека, жар, едва слышно трещащий.

- Это закон города, сыряк. Но на Пепелище свои законы. Тут живут те, кто отошел от дел. И всякий сыряк, который сюда сунется, кончит плохо. Как ты сегодня.

Герти с трудом поднял руку с зажатой в ней банкнотой. Смятая и перепачканная пеплом, она могла стать его билетом к свободе.

- У меня есть деньги! Я плачу!

Лицо Паленого жутким образом скривилось. Оплавившаяся от жара кожей, кажущаяся блестящей, точно смазанная патокой, утратила способность собираться в морщины, отчего гримаса получилась еще более страшной.

- Посмотри на нас, сыряк. Посмотри внимательно, - шершавые пальцы впились Герти в