усмотрели в этом попытку Трумэна воскресить крестовый поход Рузвельта против "менял денег". Если это и так, то Трумэн быстро потерял интерес, поскольку в обществе больше не было желания расправиться с банкирами, которые теперь больше походили на карликов в одеяниях великанов. Иск был подан в период скудных доходов, и "Денежный трест" еще никогда не выглядел столь угрожающе. Новый курс" вытеснил из бизнеса ценных бумаг настоящих финансовых гигантов - старый дом Моргана, National City и Chase. Десять членов "Клуба семнадцати" не смогли собрать даже 5 млн. долл. Если сложить совокупный капитал Morgan Stanley и следующих семи инвестиционных банков, то они составляли лишь треть от размера филиалов Chase и National City по ценным бумагам 1929 года. Инвестиционные банки были населены благообразными седеющими мужчинами пятидесяти-шестидесяти лет; более молодые люди все еще сторонились чопорной Уолл-стрит, которая так и не смогла полностью оправиться от последствий 1929 года.

Дело было поручено судье Гарольду Медине, который монополизировал его, как стендап-комик, работающий с аудиторией ночного клуба. С подстриженными усами и в очках, с галстуком-бабочкой и нахмуренными бровями, курящий сигару Медина вел нескончаемое судебное заседание, как неутомимый Гручо Маркс, убивая уверенность обвинения в себе. Назначенный на эту должность Трумэном в 1947 г., Медина пожертвовал прибыльной юридической практикой. Он специализировался на настоящих "вонючках", как он их называл, - длинных, тяжелых, сложных делах. После бурного судебного процесса над одиннадцатью деятелями коммунистической партии, обвиненными в заговоре с целью свержения правительства, он получил прозвище "терпеливый судья". Но его терпение лопнуло во время суда без присяжных над "Клубом семнадцати". Затянувшееся более чем на шесть лет дело, составившее стенограмму на тридцати двух тысячах страниц, Медина превратил в комическое чистилище, из которого время от времени доносились вопли боли.

Сам процесс начался 28 ноября 1950 года. Доводы правительства представляли собой прекрасную социологию, но неумелое обвинение. Оно перепутало клуб с заговором, а высоко ритуализированную форму конкуренции с олигополией. Обвинители правильно описали внешнюю сторону инвестиционного банкинга, показав мир "белых перчаток", в котором действуют джентльменские соглашения, царапанье спины, и негласные договоренности - "Кодекс джентльмена-банкира". Эти практики, безусловно, были клубными и нечестными и работали на исключение аутсайдеров. Просто они не были незаконными.

Дело упиралось в так называемую "тройную концепцию". Согласно этой концепции, компании "голубых фишек" имеют "традиционных банкиров", которые сохраняют за собой эксклюзивные права на управление их эмиссиями. Когда эти банкиры создавали синдикаты для размещения ценных бумаг компании, по правилам игры они должны были назначать участвующим фирмам одинаковые "исторические позиции", т.е. те же объемы, что и при предыдущих выпусках. Наконец, по правилу "взаимности" инвестиционные банки должны были обмениваться местами в синдикатах друг друга. Тройная концепция отражала форму сговора, но не учитывала дух жестокости Уолл-стрит. Правила не цивилизовали акул, но не позволяли им пожирать друг друга в жестоких приступах бешенства. Любая фирма с радостью утащила бы чужого клиента - если бы могла, - но большая часть территории была достаточно хорошо поделена. Даже Morgan Stanley не гнался за бизнесом универмагов, который был закрыт еврейскими домами.

Сначала правительство проследило заговор до англо-французского займа Моргана на 500 млн. долл. в 1915 году. Это добавило драматизма военному времени, но в то же время создало проблему: как заговор пережил Гласса-Стиголла и распад множества банков? Для решения этой проблемы правительство придумало концепцию "фирм-преемников": так, J. P. Morgan превратился в Morgan Stanley, Guaranty Trust - в Smith, Barney и т.д. Хотя Гарольд Стэнли назвал эту идею "надуманной" и "глупой", она была примерно правдоподобной. Старожилы до сих пор называют First Boston "Первым Бостонским", что является отголоском его происхождения от Первого национального банка Бостона. Чтобы сократить продолжительность судебного разбирательства, Медина отрезал вопрос о правопреемнике. Таким образом, правительство пересмотрело версию о заговоре в сторону увеличения, начиная с заявления Джека Моргана перед Фердинандом Пекорой в 1933 году. Зачем Джеку понадобилось рассказывать о новом заговоре на всю страну перед враждебно настроенной следственной комиссией, было неясно.

Заваленный тысячами документов, Медина заказал сложный шкаф, сделанный на заказ, чтобы управлять потоком бумаг. Чтобы узнать больше об андеррайтинге, он следил за синдикатом, созданным для выпуска акций компании Con Edison в офисе Halsey, Stuart на Уолл-стрит. Однако судебный процесс едва не привел его к нервному срыву, и это напряжение снималось только юмором о конце света. Огорчаясь медлительностью рассмотрения иска, он сказал: "Наверное, я никогда не должен был быть судьей". В какой-то момент он насчитал шестерых детей, родившихся у адвокатов во время процесса. Когда адвокат правительства предложил объявить перерыв, его лицо просветлело. "Замечательно видеть этот маленький проблеск рая ", - сказал он. Вернувшись после летнего перерыва, он прямо сказал, что "ненавидит возвращаться к процессу". В другой раз напряжение стало настолько сильным, что он наклонился через скамью и шепнул адвокатам противной стороны: "Как насчет игры в мяч?" Они прервались, чтобы посетить бейсбольный матч "Доджерс" - "Джайантс". Когда дело дошло до юмора, Медина сравнялся с адвокатом Morgan Stanley Ральфом М. Карсоном из Davis, Polk, который описал процесс как "бесконечный песчаный мусор" и "Сахару слов".

Как юридическая дуэль, процесс был очень неровным - три-четыре государственных обвинителя против тридцати пяти самых дорогих адвокатов Нью-Йорка. В зале суда звучали изысканные репризы. Испугавшись проигрыша, Morgan Stanley решила, что дело слишком важное, чтобы оставлять его только юристам. Молодые юристы откопали в подвале дома 23 по Уоллу потемневшие от копоти документы синдиката, а Перри Холл ежедневно вычитывал протокол судебного заседания. Партнеры лишь неохотно открывали свои файлы конкурентам и тратили много времени на изучение документов других фирм. По мере того как письма и служебные записки становились достоянием общественности, клиенты также изучали их, что превратилось в большую игру в безудержный вуайеризм. Некоторые сотрудники Morgan Stanley считали, что после обнародования некоторых документов компания Con Edison больше никогда не будет так близка к ним.

В качестве управляющего партнера до 1951 года Гарольд Стэнли принимал самое непосредственное участие в работе компании. В отличие от вздорного, краснощекого Перри Холла, Стэнли был строг и замкнут, а молодым партнерам казался старше Бога. Он был настолько отстранен от повседневных дел, что на одном из заседаний синдиката, проходившем в доме 2 по Уолл, молодой клерк Morgan спросил его имя. Когда он сказал: "Гарольд Стэнли", молодой человек ответил: "А как называется ваша фирма?". К судебному процессу его готовили два молодых помощника - Александр Томлинсон и Шеппард Пур. Однажды Пур ждал такси, когда на том же углу появился Стэнли, и помощник