Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лачи уже все донесли, конечно. Ручные крысы говорящие у него что ли служили?
— Наверное, теперь ты его ненавидишь, — голос Лачи был полон сочувствия.
— Нет. Это ничего не даст.
— Значит, ты прощаешь смерть близких? — Огонек впервые видел Лачи удивленным — и, кажется искренне.
— Прощение… к чему вообще это слово, — говорил, и будто со стороны слышал свой бесцветный голос. — Вряд ли он знал, что мы там, да и попросту — что мы есть на свете. А каков он, я видел и раньше.
— Думаешь, его бы остановило, знай он о вашей стоянке?
— Нет, — честно сказал Огонек. — Хоть десять таких стоянок. Мы же были… никто.
**
Астала
Новолуние пришло — ночью только звезды светили, да едва заметно поблескивали лужицы и сырые листья.
— Не надо, ала, — говорила Илха, воспитанница Иммы, стоя перед обсидиановой чашей. — Это очень опасно!
Но женщина улыбалась мечтательно, и девочка видела — Имма не слышит и не понимает ее.
Илха отступила, маленькая и испуганная. Впервые она осознала, что ей всего лишь десять весен, и она ничего не может. Тем более не в силах защитить ту, кого обожала как сестру и наставницу.
Обычно южанам достаточно было того огня, что внутри — но Имма, вдохновленная наставлениями друга детства, задумала большее. И сейчас почти забыла о просьбе, увлеченная тем, что попробует наконец немногим доступное.
Черная горючая кровь земли полилась в каменную чашу, устроенную в полу — от края до края ее расстояние было как раз с руку Иммы. Миг — и черная маслянистая жидкость заполыхала, и сразу вступил барабан. Поначалу в комнате заворочался негромкий угрюмый рокот; сидевшая в углу Илха еле касалась натянутой на обод барабана кожи. Потом удары стали сильнее, и барабан раскатисто зарычал.
Имма застыла, глядя в плясавшее пламя — лицо ее озарял алый свет, а жар был такой вблизи чаши, что непонятно, как женщина это выдерживала.
Илха же в неосвещенном углу казалась не столько фигуркой, сколько темным пятном. Барабан рокотал то громче, то тише, быстрее и медленнее, и голос его сливался с движением языков пламени.
Имма смотрела в огонь — но на самом деле заходила все дальше и дальше на неупорядоченную, недоступную пониманию человеку сторону мироздания, где и брала начало Сила южан. Там не было ничего видимого — только горячие тени. И пустота, наполненная звуками не для человечьего слуха, цветами не для человечьего взгляда, и постоянным движением чего-то, не имеющего названия.
И где-то здесь, в этом ворохе затерялась тень Натиу. Найти ее возможности не было, оставалось позвать: заблудившаяся женщина могла единственно ощутить, что рядом появился кто-то одной с ней природы. И вырваться.
Имма не искала и не звала другую — она жадно вглядывалась в черный горячий хаос, не чувствуя жара на своем лице, позабыв, что разглядеть в Изначальном, Тииу человек ничего не сможет.
Пламя в каменной чаше начало спадать — и барабан отвечал умиранию язычков жалобными гулкими всхлипами.
Когда наконец вся кровь земли прогорела, Илха выбралась из угла, разминая затекшие ноги. Тронула наставницу за плечо, немного напуганная ее неподвижностью. Женщина очень медленно повернула голову, шепча что-то невнятное — вряд ли она успела полностью осознать, что находится уже по эту сторону мира.
— Имма… — начала было девочка, и замолкла, напуганная догадкой — глаза наставницы были слепы.
Как девочка бежала по темному городу напрямик, не придерживаясь освещенных улиц, она и сама не помнила. Стражи, обходящие город, время от времени мерно выкрикивали: все спокойно, они на своем посту.
У дома Ийа девчонка остановилась — легкие горели, дышать она могла только с хрипом. Придя в себя самую малость, она рванулась напрямик через ограду, и завизжала истошно, когда крепкие руки перехватили ее. При попытке зажать ей рот начала истошно кусаться.
— Что за шум? — крикнула женщина из окна дома, и охранник, который уже заставил замолчать девчонку, принялся было просить прощения. В этот миг на дорожке появилась фигура в белом, луч лампы, принесенной кем-то еще, выхватил именно эту фигуру из черноты, будто привлеченный белым одеянием.
— Это ко мне наверняка. Ко мне вечно сваливаются ночные гости. — Голос Ийа прозвучал беззаботно, однако Илха, которую он забрал у охранника и взял за руку, ощутила, сколь велико его напряжение.
— Вчера было новолуние, так? — спросил он, не требуя ответа, когда они с Илхой уже вышли за ворота. Девочка только кивнула. Сутки промаялась ее наставница, прежде чем, отчаявшись, послать за подмогой…
Обратно они шли по улицам светлым, но оказались у дома Инау куда быстрее, чем Илха бежала отсюда за помощью.
Имма сидела на полу, глаза широко открыты, дорожки от слез на щеках уже почти высохли. Друг детства шагнул к ней, убрал со лба нелепо свисавший завиток. Опустился рядом.
— Ничего, — говорил он угрюмо, сжимая ее ладони в своих. — Я все сделаю. А пока Илха о тебе позаботится.
**
Натиу пришла в себя. Сидела, обложенная подушками, мягкими шкурами, чтоб не простыла в сырость. Почти ничего не ела и мало говорила. Кажется, она не рада была вернуться.
Къятта навестил мать, испытывая не то удовольствие, не то досаду — снова Ийа удалось то, что он сам не сумел бы.
Натиу встретила сына без слов, без улыбки, словно ждала обвинений. Исхудавшая, потемневшая, она неожиданно стала казаться моложе. Тяжелобольная девочка. И глаза ее будто сменили цвет — Къятте казалось, они были золотистыми, а сейчас — серо-голубые, непереносимо яркие на темном лице.
Эту женщину он не знал никогда, даже не мог испытывать к ней всю прежнюю обиду и с годами сменившее ее раздражение.
— Плохо мне тут, — сказала Натиу. — Там, на той стороне, разные тропы, долго можно бродить. Там я сама себе хозяйка. Но главное — вам и помочь могу, и охранить, если надо.
— Мы сами себе… — начал Къятта, и осекся, глядя на незнакомую мать с прозрачными глазами.
— Ты так давно вырос, а я и ребенком тебя толком не помню, — сказала Натиу, зарываясь к меховой кокон шкуры. —