Даже старый энихи, даже больной умел быстрым быть и бесшумным. Къяли ждал его слева, а бурое тело бросилось из кустов справа. Къяли едва успел уклониться. Тахи метнулся к нему из-за ствола, бросил дротик. Не промахнулся, но зверь развернулся, едва коснувшись земли, и кинулся к нему с дротиком в шее.

Къяли ударил копьем, но зверь вырвал копье из его рук, так оно и осталось в боку торчать. Оскалился — зубы желтые, полустертые. Но и такие кость раздробить могут.

Молния слетела с ладони Тахи, невидимая. Кожа ощущала, и деревья притихли испуганно — черная…

— Уфф… — выдохнул Къяли, глядя, как стихают конвульсии зверя. Волосы парня, перед началом охоты собранные в аккуратный узел, наполовину рассыпались.

— Это вот точно нихалли, — Тахи вытер лоб, сложил вместе ладони.

— Плохо, — вздохнул Къяли, осматривая мертвого хищника. — Может снова прийти…

Он знал, кто такие нихалли. Оборотни разные бывают. Кана — те, что открыто принимают облик зверей. Не рождались они среди эсса. Вот среди южан — появлялись, хотя и редко. Что-то такое было в крови некоторых Родов, что всплывало порой, иногда не в главной, а давней, полузабытой ветви…

А северяне считали — не кровь тому причиной, просто рассудок, который Сильные Тейит пытались возвести в абсолют, противился такой перемене.

А еще реже появлялись на свет нихалли, скрытые оборотни. Про них знали и север, и юг. Вроде спит такой человек, а душа его из тела выскальзывает и отправляется искать себе пропитание или просто бродить по окрестностям в обличье зверя или же птицы. А умер — и осталась его душа навсегда в зверином теле, пока и того век не закончится. Оттого и злы большинство из них.

Къяли тронул кончиками пальцев веки энихи, потом его жесткие торчащие усы.

— Я всегда думал, можно ли узнать нихалли, когда он вроде как человек, — проговорил молодой северянин, внимательно прислушиваясь к ощущениям внутри себя. — Пытался… Да я и сейчас ничего не чувствую. Он ушел? Или умер? Или все-таки зверь?

— Энихи, — прошептала Соль, увидев бурую тяжелую шкуру. — Это мой сон… — И крепче прижала к себе сына. — Нихалли он или кто иной, я не позволю причинить тебе вред!

Мальчик удивленно вскинул глаза на нее:

— Какой сон, мама? — молодая женщина опомнилась. Не рассказывать же ребенку, что видела во сне, будто на него кинулось огромное тело, выпуская на лету когти из мощных лап? Или не на него? Тот мальчик был заметно старше, хоть и не взрослый еще…

— Мне тоже снился энихи, — рассеянно сказал Тахи. — Но он почему-то бежал через горящий лес, и казался довольным. А пожар был… немаленьким.

— И что было дальше? — тут же спросил мальчик, не сводя глаз с матери. Соль стояла, прислонившись к валуну, руки ее были опущены, подбородок чуть поднят. Она смотрела не на сына, а в небо.

— А дальше пока ничего, — ответил сыну отец. — Может, скоро приснится продолжение.

— А этот огонь… что он сделает?

Тахи не отозвался. Соль словно проснулась, подбежала и обняла мальчика:

— Это для тебя — только сказка. Что бы ни случилось, тебя не коснется пламя.

**

Тейит, настоящее

…Тишина, только порой раздается шорох шагов. Угли вспыхивают то ярко, то гораздо тусклее. И темно. Где-то там, снаружи, голоса родных и друзей, там живут люди, там солнце. А тут — мерцающие угли, темнота и шорох. Шорох шагов и тростника; шелест тростника под ветром — ташивари; это произнес голос, который донесся даже сюда.

Огонек знает — рядом свои. И потому не страшно.

Покорно глотал приготовленные бабушкой настои — Сила ее тут помочь не могла.

— Бабушка, кто говорил про тростник? — спросил Огонек, едва оклемался немного.

— У тебя, похоже, еще бред не кончился, — она внимательней поглядела на внука.

— Нет. Я слышал голос…

— Сюда сосед заходил, рассказывал про дела у родни внизу, на полях.

— Стебли тростника, — промолвил Огонек.

Видя глубокую задумчивость на его лице, Лиа потянулась было за травами — пусть поспит, а то явно еще в себя не пришел. Но тот позвал ее жестом — сильно исхудал за время лихорадки, сил мало осталось.

— Аньу, кажется, я знаю, как меня зовут.

Как сказала потом Лиа, он сломал ключицу, но череп выдержал. Только голова еще долго болела, и не помогали ни исцеляющие бабушкины руки, ни ее травы. А Илу бабушка прогнала отчего-то, когда та приходила справиться о его здоровье.

Когда начал садиться, попросил у бабушки гребень. Пока лежал, волосы ему заплели в косу, просто и плотно. Многие южане носили так. Сейчас распустил пряди, вяло удивляясь, как скоро они отросли после того, как обрезали тот всклокоченный войлок. Расчесав, собрал волосы в хвост, чтоб о Юге напоминало как можно меньше.

— Что ты видел? — спросила Лиа, но свои видения — сны он рассказывать не стал, просто не смог. Лишь одно сказать был обязан:

— Аньу, я не могу тебе врать, и скрывать тоже. Я видел смерть женщины, но теперь понял — это была Киуте, не Соль. Что с твоей дочерью, я не знаю. Последняя, кого я помню там, была Киуте, это она велела мне возвращаться, не сказав, куда, и ничего не осталось, только этот приказ. Не знаю, как я добрался до нашего старого, бывшего дома в селении, но там нашел только развалины. Но я чувствовал, что должен куда-то дойти, туда, где свои, и повернул к реке Иска. А там, на ее притоке, я наткнулся на прииск.

— Значит, ты думаешь, твою память запечатала Киуте? — даже в сумерках хижины видно было, каким потерянным стало ее лицо.

— Я не знаю. Но больше некому.

Несколько дней спустя сам Лачи пришел. Тут растерялась даже Лиа — Глава Обсидиана никогда бы до такого не снизошла, а этот явился, даже без провожатых, если не считать одного охранника. Бедности, в какой жила целительница, будто и не заметил, хотя кто его знает — он ведь не сидит, как Лайа, в своих каменных покоях почти безвылазно, может и в жилищах настоящих бедняков бывал.

Лачи попросил оставить их наедине с Огоньком; тот уже мог вставать, но опасался выходить из дому — голова начинала кружиться, перед