– Так зачем отдаешь?

– Полноте… нечего-с! – махнул опять Смердяков рукой. – Вывот сами тогда все говорили, что все позволено, а теперь-то почему таквстревожены, сами-то-с? Показывать на себя даже хотите идти… Только ничего тогоне будет! Не пойдете показывать! – твердо и убежденно решил опять Смердяков.

– Увидишь! – проговорил Иван.

– Не может того быть. Умны вы очень-с. Деньги любите, это язнаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмернолюбите, а пуще всего в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться –это пуще всего-с. Не захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на судеприняв. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех детей наиболее на негопохожи вышли, с одною с ними душой-с.

– Ты не глуп, – проговорил Иван, как бы пораженный; кровьударила ему в лицо, – я прежде думал, что ты глуп. Ты теперь серьезен! –заметил он, как-то вдруг по-новому глядя на Смердякова.

– От гордости вашей думали, что я глуп. Примите деньги‑то‑с.

Иван взял все три пачки кредиток и сунул в карман, необертывая их ничем.

– Завтра их на суде покажу, – сказал он.

– Никто вам там не поверит-с, благо денег-то у вас и своихтеперь довольно, взяли из шкатунки да и принесли-с.

Иван встал с места.

– Повторяю тебе, если не убил тебя, то единственно потому,что ты мне на завтра нужен, помни это, не забывай!

– А что ж, убейте-с. Убейте теперь, – вдруг страннопроговорил Смердяков, странно смотря на Ивана. – Не посмеете и этого-с, –прибавил он, горько усмехнувшись, – ничего не посмеете, прежний смелыйчеловек-с!

– До завтра! – крикнул Иван и двинулся идти.

– Постойте… покажите мне их еще раз.

Иван вынул кредитки и показал ему. Смердяков поглядел на нихсекунд десять.

– Ну, ступайте, – проговорил он, махнув рукой. – ИванФедорович! – крикнул он вдруг ему вслед опять.

– Чего тебе? – обернулся Иван уже на ходу.

– Прощайте-с!

– До завтра! – крикнул опять Иван и вышел из избы.

Метель все еще продолжалась. Первые шаги прошел он бодро, новдруг как бы стал шататься. «Это что-то физическое», – подумал он,усмехнувшись. Какая-то словно радость сошла теперь в его душу. Он почувствовалв себе какую-то бесконечную твердость: конец колебаниям его, столь ужасно егомучившим всё последнее время! Решение было взято, «и уже не изменится», – сосчастьем подумал он. В это мгновение он вдруг на что-то споткнулся и чуть неупал. Остановясь, он различил в ногах своих поверженного им мужичонку, все также лежавшего на том же самом месте, без чувств и без движения. Метель ужезасыпала ему почти все лицо. Иван вдруг схватил его и потащил на себе. Увидавнаправо в домишке свет, подошел, постучался в ставни и откликнувшегосямещанина, которому принадлежал домишко, попросил помочь ему дотащить мужика вчастный дом, обещая тут же дать за то три рубля. Мещанин собрался и вышел. Нестану в подробности описывать, как удалось тогда Ивану Федоровичу достигнутьцели и пристроить мужика в части, с тем чтобы сейчас же учинить и осмотр егодоктором, причем он опять выдал и тут щедрою рукой «на расходы». Скажу только,что дело взяло почти целый час времени. Но Иван Федорович остался оченьдоволен. Мысли его раскидывались и работали. «Если бы не было взято так твердорешение мое на завтра, – подумал он вдруг с наслаждением, – то не остановилсябы я на целый час пристраивать мужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнулбы на то, что он замерзнет… Однако как я в силах наблюдать за собой, – подумалон в ту же минуту еще с большим наслаждением, – а они-то решили там, что я сума схожу!» Дойдя до своего дома, он вдруг остановился под внезапным вопросом:«А не надо ль сейчас, теперь же пойти к прокурору и все объявить?» Вопрос онрешил, поворотив опять к дому: «Завтра все вместе!» – прошептал он про себя, и,странно, почти вся радость, все довольство его собою прошли в один миг. Когдаже он вступил в свою комнату, что-то ледяное прикоснулось вдруг к его сердцу,как будто воспоминание, вернее, напоминание о чем-то мучительном иотвратительном, находящемся именно в этой комнате теперь, сейчас, да и преждебывшем. Он устало опустился на свой диван. Старуха принесла ему самовар, онзаварил чай, но не прикоснулся к нему; старуху отослал до завтра. Он сидел надиване и чувствовал головокружение. Он чувствовал, что болен и бессилен. Сталбыло засыпать, но в беспокойстве встал и прошелся по комнате, чтобы прогнатьсон. Минутами мерещилось ему, что как будто он бредит. Но не болезнь занималаего всего более; усевшись опять, он начал изредка оглядываться кругом, какбудто что-то высматривая. Так было несколько раз. Наконец взгляд его пристальнонаправился в одну точку. Иван усмехнулся, но краска гнева залила его лицо. Ондолго сидел на своем месте, крепко подперев обеими руками голову и все-такикося глазами на прежнюю точку, на стоявший у противоположной стены диван. Еговидимо что-то там раздражало, какой-то предмет, беспокоило, мучило.

Я не доктор, а между тем чувствую, что пришла минута, когдамне решительно необходимо объяснить хоть что-нибудь в свойстве болезни Ивана Федоровичачитателю. Забегая вперед, скажу лишь одно: он был теперь, в этот вечер, именнокак раз накануне белой горячки, которая наконец уже вполне овладела его издавнарасстроенным, но упорно сопротивлявшимся болезни организмом. Не зная ничего вмедицине, рискну высказать предположение, что действительно, может быть,ужасным напряжением воли своей он успел на время отдалить болезнь, мечтая,разумеется, совсем преодолеть ее. Он знал, что нездоров, но ему с отвращениемне хотелось быть больным в это время, в эти наступающие роковые минуты егожизни, когда надо было быть налицо, высказать свое слово смело и решительно исамому «оправдать себя пред собою». Он, впрочем, сходил однажды к новому,прибывшему из Москвы доктору, выписанному Катериной Ивановной вследствие однойее фантазии, о которой я уже упоминал выше. Доктор, выслушав и осмотрев его,заключил, что у него вроде даже как бы расстройства в мозгу, и нисколько неудивился некоторому признанию, которое тот с отвращением, однако, сделал ему.«Галлюцинации в вашем состоянии очень возможны, – решил доктор, – хотя надо быих и проверить… вообще же необходимо начать лечение серьезно, не теряя ниминуты, не то будет плохо». Но Иван Федорович, выйдя от него, благоразумногосовета не исполнил и лечь лечиться пренебрег: «Хожу ведь, силы есть пока,свалюсь – дело другое, тогда пусть лечит кто хочет», – решил он, махнув рукой.Итак, он сидел теперь, почти сознавая сам, что в бреду, и, как уже и сказал я,упорно приглядывался к какому-то предмету у противоположной стены на диване.Там вдруг оказался сидящим некто, бог знает как вошедший, потому что его еще небыло в комнате, когда Иван Федорович, возвратясь от Смердякова, вступил в нее.Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русскийджентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine»,[34] как говорятфранцузы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых ещеволосах и в стриженой бородке клином. Одет он был в какой-то коричневый пиджак,очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьегогода и совершенно уже вышедший из моды, так что из светских достаточных людейтаких уже два года никто не носил. Белье, длинный галстук в виде шарфа, всебыло так, как и у всех шиковатых джентльменов, но белье, если вглядеться ближе,было грязновато, а широкий шарф очень потерт. Клетчатые панталоны гостя сиделипревосходно, но были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки, кактеперь уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа, которую ужеслишком не по сезону притащил с собою гость. Словом, был вид порядочности привесьма слабых карманных средствах. Похоже было на то, что джентльменпринадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще прикрепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевшийкогда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу собеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного праваобратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрымстарым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще иввиду того, что все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можнопосадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место. Такие приживальщики,складного характера джентльмены, умеющие порассказать, составить партию в картыи решительно не любящие никаких поручений, если их им навязывают, – обыкновенноодиноки, или холостяки, или вдовцы, может быть и имеющие детей, но дети ихвоспитываются всегда где-то далеко, у каких-нибудь теток, о которых джентльменникогда почти не упоминает в порядочном обществе, как бы несколько стыдясьтакого родства. От детей же отвыкает мало-помалу совсем, изредка получая от нихк своим именинам и к Рождеству поздравительные письма и иногда даже отвечая наних. Физиономия неожиданного гостя была не то чтобы добродушная, а опять-такискладная и готовая, судя по обстоятельствам, на всякое любезное выражение.Часов на нем не было, но был черепаховый лорнет на черной ленте. На среднемпальце правой руки красовался массивный золотой перстень с недорогим опалом.Иван Федорович злобно молчал и не хотел заговаривать. Гость ждал и именно сиделкак приживальщик, только что сошедший сверху из отведенной ему комнаты вниз кчаю составить хозяину компанию, но смирно молчавший ввиду того, что хозяинзанят и об чем-то нахмуренно думает; готовый, однако, ко всякому любезномуразговору, только лишь хозяин начнет его. Вдруг лицо его выразило как бынекоторую внезапную озабоченность.