о старике Ромуальдыче и какими-либо конкретными произведениями современной литературы. Соавторы пародируют универсальные черты, присущие псевдонародной манере: склонность к восторженно-задушевному тону, особенно при описании природного цикла, к былинной певучести, тягучему нанизыванию однородных и сочиненных фраз, к архаизмам, диалектизмам, сусальному просторечию, уменьшительности и крестьянским именам на «-овна», «-ыч» 1. Этот стиль, как и пародии на него, существовал в литературе давно. Ср., например, рассказ Тэффи, где он выведен как одна из масок эстетствующего интеллигента: «— Эх-ма! Хороша ты, мать сыра земля!.. А что, Пахомыч, уродил нынче Бог овсеца хорошего, ась?.. Правда, аль нет, Пахомыч? Ась? Прости, коли что неладно согрубил» и т. п. [Без стиля]. В памяти читателей ЗТ еще были свежи пародии на А. Ремизова, составлявшие заметную струю старой юмористики: «Плясавица под забором куевдилась: жиганила, в углу подъелдонивала. Привереды по промоинам трепыхала. Слам тырбанила. Кувыки каверзила… Селифоныч отчугунил за уголовщину» и т. п. [в кн.: Бегак и др., Русская литературная пародия] или: «А в лесу волк сипит, хорхает, хрякает, жутко, жумно, инда сердце козлячье жахкает… Хрякнул волк, хрипнул, мордой в брюхо козлятье вхлюпнулся…» [Парнас дыбом]. Как всегда, соавторы дают мотив, опирающийся одновременно на несколько традиций, совмещающий новые штампы со старыми. Что же касается реальной крестьянской прозы 20-х гг., то она в целом далеко не обладала той густотой стиля, какой отмечен опус писателя-середнячка из группы «Стальное вымя», и ориентировалась скорее на привычное реалистико-психологическое повествование, лишь кое-где орнаментированное сказовым элементом 2.

Помимо «сермяжного» направления крестьянской литературы, данное место ЗТ воспроизводит жанровую черту классического романа — авторское отступление (обычно начальное, с описанием утра и солнечного восхода), где писатель отмежевывается от некоего типичного литератора, пародируя стиль, в котором тот стал бы разрабатывать зачин. Этим воображаемым прологом автор задает свой собственный стилистический ключ, оттеняя его натуральность и простоту сравнением с чьей-то смехотворной манерностью.

Сервантес в сцене первого выезда Дон Кихота говорит, что будущий историк, по всей вероятности, так расскажет об этом событии:

«Едва светлокудрый Феб распустил по лицу широкой и просторной земли золотые нити своих прекрасных волос, едва маленькие пестрые птички сладкой и нежной гармонией своих мелодичных голосов приветствовали появление румяной Авроры, покинувшей мягкое ложе ревнивого супруга… как знаменитый рыцарь Дон Кихот Ламанчский, встав с изнеживающей перины, вскочил на своего славного коня Россинанта и пустился в путь по древней знаменитой Монтьельской равнине» [1.2].

«Мещанский роман» А. Фюретьера начинается пространным отмежеванием автора от писателей, претендующих на красноречие: эти последние не преминули бы описать со множеством ухищрений и поэтических тонкостей ту «простую треугольную площадь, окруженную самыми заурядными мещанскими домами», на которой завязывается действие романа. В «Комическом романе» Скаррона и «Томе Джонсе» Филдинга ряд глав открывается картинами природы — сначала в напыщенно-орнаментальном стиле, затем в обычных, безыскусственных словах:

«Солнце уже совершило более половины своего пути, и его колесница, достигшая небосклона, катилась быстрее, нежели того хотелось божеству… Его кони вдыхали морской воздух и ржали, предчувствуя близость моря, где, как говорят, их господин отдыхает каждую ночь… Говоря простым человеческим языком, было между пятью и шестью часами вечера» [Комический роман, 1.1; ср.: Том Джонс, Х.2 и Х.9; XI.9 и др.].

Салтыков-Щедрин во вступительных строках «Истории одного города» имитирует летопись и «Слово о полку Игореве» (которое, кстати, и само открывается отмежеванием от другого автора — Бояна). Одна из глав «Пушторга» И. Сельвинского (1927) начинается аналогичным пассажем «под Маяковского» и отмежеванием от него [III. 1–4] 3.

7//2

— Молоко и сено, — сказал Остап, когда «Антилопа» на рассвете покидала деревню… Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. — Близкое клише иронически цитируется у Достоевского: «Du lait, de Therbe fraîche, — это все, что есть идеально идиллического у парижского буржуа: в этом, как известно, весь взгляд его на «nature et la vérité!»» [Игрок; отмечено у Zehrer].

«Мои бедные друзья» также имеет французское звучание — выражение pauvre ami обычно у Мопассана, Флобера и др. См. также ДС 39//5. В настоящей главе есть и другие переклички с французской литературой [см. ниже, примечание 13]. Это один из многих случаев, когда соавторы проводят мотивы одинакового происхождения или одной культурной принадлежности через целую главу или сюжетную линию — гомеровские в ДС 34, лермонтовско-николаевские в ДС 36, сталинские в ЗТ 25, пушкинские в ЗТ 35 (см. комментарии к этим главам).

7//3

И он [Балаганов] сразу же приобретет вид студента, занимающегося физкультурой. — Слово «физкультура» вошло в обиход с середины 20-х гг. «Спорт называется «физическая культура». Слово «спорт» употребляется только вместе с эпитетом «буржуазный»», — замечает А. Гладков [Поздние вечера, 27]. По мнению тогдашних подростков, «футбол — физкультура» [Огнев, Дневник Кости Рябцева, 74]. «Буржуазный спорт» противопоставляется физкультуре как «важному участку в общем фронте культурно-политической работы» [ТД 08.1930]. Впрочем, «спорт» постоянно встречается и в позитивном контексте: «Шире развернем плавательный спорт»; «Парк — это государство спорта», «Веселая спортивная вода» [плакат, очерк Т. Тэсс в ТД 07. 1930]; также «спортивный вид» Зоей Синицкой и других современных девушек [ЗТ 9] и проч. В журнале «Тридцать дней» в 1929–1930 была рубрика «Дневник спортсмена», в основном отводимая новостям спорта на Западе. «Физкультура» и «спорт», таким образом, различались не как свое (похвальное) и чужое (порицаемое), а скорее как маркированный и немаркированный по сфере употребления члены: первая имела пролетарскую окраску и исключительно советское применение в рамках воспитания нового человека, второй был более общим и нейтральным (хотя и с заметным западническим и рекреативным оттенком) и мог, вопреки А. Гладкову, употребляться как в «буржуазном», так и в советском контексте.

7//4

…В самой середине Европейской России прогуливались у своего автомобиля два толстеньких заграничных цыпленка. — Манера называть «цыпленком» сытого, хорошо одетого гражданина шла от песенки «Цыпленок жареный…», восходящей к маршу анархистов. В 20-е гг. она воспринималась как аллегория нэпмана и его жизненной философии. Ср. стихотворные воспоминания В. Луговского: Стал плюгавый обыватель вороном кружить. / Пел он песню о цыпленке, том, что хочет жить [На булыжной мостовой… (1957)]. Близкую к ЗТ фразеологию находим у И. Эренбурга: «На Цветном бульваре какой-то разморенный цыпленок в заграничном пиджачке… моде повинуясь, создавал из небытья бабий зад и груди…» [Жизнь и гибель Николая Курбова (1923), гл. 33, курсив мой. — Ю. Щ.].

7//5

— Чего же они здесь делают, на распутье, в диком древнем поле… — Из стихотворения И. Бунина «На распутье»: На распутье, в диком древнем поле / Черный ворон на кресте сидит. / Заросла бурьяном степь на воле, /И в траве заржавел