холмов я еще раз посмотрел вниз, в долину, где Остероде со своими красными крышами выглядывает из чащи зеленых сосновых лесов, как мшистая роза» [Гейне, Путевые картины, 95].

В разговорах аферистов у О’Генри планируемый объект грабежа — Нью-Йорк — видится как сладкое, приберегаемое на десерт блюдо. «I’d been saving New York for dessert», — говорит один, а другой возражает: «It don’t dawn upon me that [the city] is ours with a cherry in it». (В переводе сатириконовца В. Азова: «Я берег Нью-Йорк для десерта… — Мне не кажется, что он так уж и лежит перед нами готовый: пожалуйте, мол, меня кушать».) В ЗТ городок, подлежащий «эксплуатации» жуликами (см. далее: «Райская долина. Такие города приятно грабить рано утром, когда еще не печет солнце… Сейчас как раз раннее утро»), также уподоблен сладкому — нарезанному на тарелочке торту. (Параллель указана М. В. Безродным.) 1

8//1а

…Легчайшее посвистывание почудилось спешившимся антилоповцам. Очевидно, это храпели граждане. — Античная параллель; критикуя нравы жителей города Тарса, Дион Хризостом дает гиперболизированную картину коллективного храпа всего населения; звук этот он считает признаком бесстыдства, лени и распущенности [речь 33].

8//2

— …Все те же сны! Те же самые сны! — Реминисценция из «Бориса Годунова»: «Григорий (пробуждается): Все тот же сон! возможно ль? в третий раз / Проклятый сон!

8//3

— Снятся, проклятые… — Фраза с аллюзией на нечистую силу, как это видно из гоголевских параллелей: «[Городничий: ] Раз как-то случилось, забавляя детей, выстроил будку из карт, да после того всю ночь снились, проклятые» [Ревизор, д. 3, явл. 5]; «…Всю ночь мне снился, окаянный» [Коробочка, Мертвые души, гл. 3]. Ср. сходный строй фразы: «— Нет спокоя, проклятые! — проворчал он с гневом на кого-то» [кн. Н. А. Болконский — Война и мир, III.2.3].

Как реакция отсталых персонажей на советские новшества формула встречалась до Ильфа и Петрова. «Замучили, окаянные», — стонет дьячок, жалуясь батюшке на засилье политграмоты [Булгаков, Главполитбогослужение (1924), Ранняя несобранная проза]. «Фу, чорт, жужжит, проклятый!» — подпись под напоминающим о Хворобьеве рисунком «Бессонница в летнюю ночь», где старорежимный (с моноклем в глазу) старик никак не может заснуть в своей постели из-за кружащего над домом аэроплана [ТД 09.1927].

8//4

Бендер удивленно разглядывал странного человека с бакенбардами, которые можно найти теперь разве только на министерском лице швейцара консерватории. — Когда швейцар, кучер, дворецкий или иное лицо, совмещающее функцию прислуживания с важностью осанки, уподобляется сановнику, министру, генералу, даже монарху (или наоборот), то перед нами знакомое гнездо метафор из литературы XIX–XX в. Мы встречаем его у Гоголя в повести о капитане Копейкине («Один швейцар уже выглядит генералиссимусом: вызолоченная булава, графская физиономия…») и у Б. Зайцева («Капельдинеры в Большом театре, похожие на министров» [Москва, 12]). Формула эта имелась и в западной литературе: например, у Диккенса метрдотель похож на архиепископа Гринвичского [Наш общий друг, IV.4].

В советские годы эти довольно затертые метафоры пригодились для десакрализации имперского прошлого: «Заведующий пивной с красивой проседью в бороде Александра Ш» [Чумандрин, Фабрика Рабле, 299]; Сидит извозчик, как на троне [Заболоцкий, Столбцы]; «Представительный старик с генеральскими бакенбардами — издательский мажордом, славившийся своим умением улаживать скандалы» [Каверин, Скандалист];

«Царь, похожий на лихача, окруженный старшими дворниками в поддевках и бляхах и коронационными бурятами» [О. Мандельштам, 1-я международная крестьянская конференция, Собр. соч., т. 2: 201]; «Царь с бородой, как у дворника» [Катаев, Растратчики, гл. 4]. Для Европы подбирается вариант без бороды: «Портье [в берлинском отеле] похож на императора Наполеона» [Бабель, Блуждающие звезды].

Как заметил комментатору Д. Аране, мода на бакенбарды — в подражание Александру II — через сановников и генералов докатилась до унтер-офицеров, которые после армии часто шли в швейцары, капельдинеры и т. п., сохраняя на лице моду предыдущего царствования. Отсюда и соответствующие уподобления. Ср.: «Швейцар Лукьянов, с седыми усами и бакенбардами под Александра II (помнит еще Плевну)» [Зенкевич, На стрежень, 393]; «Дедушка отпустил бакенбарды и стал походить лицом на императора Александра II» [Катаев, Кладбище в Скулянах, действие в 1865]. Эта историческая справка применительно к России, разумеется, не отменяет чисто типологических причин живучести мотива (контраст маленькой должности и величественного оформления лица).

8//5

— Чур меня, чур! — воскликнул он с шаляпинскими интонациями в голосе. — Все тот же сон! А-а-а! — Реминисценция из оперы М. Мусоргского «Борис Годунов»: «Кто это там в углу?.. Чур, чур, дитя!»

8//6

[Остап]…подхватил бакенбардиста в свои могучие объятия. — Бакенбардист — слово из литературного языка конца XIX-начала XX в., часто встречающееся, среди прочих, у Н. Лейкина, С. Юшкевича, в мемуарах М. В. Добужинского и др.

8//7

Позавчера мне… снились похороны микадо, а вчера — юбилей Сущевской пожарной части. — В XX в. похороны японского императора (микадо) происходили дважды: в июле 1912 скончался император Мутсухито, в декабре 1926 — его сын Иошихито, последние годы бывший не у дел из-за психической болезни. Оба раза кончина микадо и траурные церемонии получали освещение в русской и советской печати, а словосочетание «похороны микадо» на много лет стало одним из обкатанных клише русской речи. Мутсухито был знаком публике со времен русско-японской войны, когда его имя часто упоминалось в статьях и сатирических куплетах. Но и кончина его менее яркого преемника не прошла незамеченной: в частности, на нее откликается новелла В. Каверина «Друг микадо» (1927).

В иллюстрированных журналах 1912 и 1927 смаковались детали похорон японского монарха, например, погребальная колесница, которая «имеет в колесах музыкальные приспособления, издающие печальные стоны. Запряжена колесница восемью парами быков». Насколько этот церемониал запал в память современников, видно из очерка Ю. Галича, написанного 20 лет спустя: «Похороны микадо [в 1912] происходили по всем правилам старинного японского ритуала. Двухколесную колесницу, сработанную со специальным мелодическим скрипом, тащили огромные черные волы, обреченные после похорон на голодную смерть». Из фельетона Дон-Аминадо мы узнаем, что упомянутая Остапом тема была стандартным предметом разговоров в эмигрантских (как, вероятно, и в советских) салонах в 1927: «Пришли мы к Вере Николаевне в гости. Сидим, пьем чай с вареньем и, конечно, ведем интеллигентный разговор — что-то о похоронах Микадо». [Кончина микадо, Ни 31.1912; Ст 42.1912; Похороны японского микадо, КП 15.1927, с фотографией колесницы; Ю. Галич, Дорога богов (японские акварели) // Ю. Галич, Гусарские сказки, 104-06; Дон-Аминадо, О суевериях (1927), в его кн.: Наша маленькая жизнь, 458.]

Советская пресса не обходила своим вниманием не только похороны, но и коронации микадо (см., например, фотозаметку на эту тему под заглавием «Растрата народных денег» в КП 01.1929).

Публично справляемые юбилеи пожарных частей и дружин — с шествиями, музыкой, маневрами, молебнами и торжественными актами — почтенная дореволюционная традиция, не менее помпезная, чем предыдущая.