надеяться найти очаровательницу, меня охватило чувство стыда и боязни, и, объятый печалью, я удалился под печку.

Однако, невзирая на угнетенное психическое состояние, я пользовался необыкновенным физическим благополучием, я стал заметно полнеть, и, если запас моих знаний не увеличился, зато телесное мое развитие делало несомненные шаги вперед; когда я теперь смотрелся в зеркало, я с удовольствием замечал, что в лице моем, вместе с юношеской свежестью, игравшей на округленных щеках, стало появляться нечто внушительное, возбуждавшее невольное уважение.

Сам мейстер не мог не заметить происшедшей во мне перемены. На самом деле раньше, когда он угощал меня вкусными кушаньями, я мурлыкал, делал веселые прыжки; когда утром, вставши с постели, он говорил «С добрым утром, Мурр!», я кувыркался у его ног и вскакивал к нему на колени. Теперь я воздерживался от всего этого и ограничивался лишь дружеским «мяу» и грациозно-гордым поднятием спины. Мало того, я стал даже пренебрегать веселой игрой, носящей название «ловля птиц». Не бесполезно будет сообщить для юных гимнастов и спортсменов моей породы, в чем состоит такая игра. Мейстер привязывал на длинную нитку два-три гусиных пера и заставлял их быстро летать в воздухе вверх и вниз. Сидя в каком-ни-будь уголке и принявши выжидательную позу я улавливал надлежащий момент, прыгал и стремился поймать перья, стремился неустанно, до тех пор, пока мне не удавалось схватить их и мужественно растерзать. Летающие перья нередко сильно увлекали меня, и я действительно считал их за птицу, попадал из-за них в огонь, и таким образом дух мой и тело развивались и укреплялись. Но теперь даже эта игра возбуждала во мне одно лишь презрение, напрасно мейстер заставлял свои перья летать туда и сюда – я спокойно лежал на своей подушке. «Слушай, кот, – сказал мне однажды мейстер, когда он заставил перо залететь на мою подушку и пощекотать мой нос, а я только мигнул и чуть-чуть двинул своей лапкой, – слушай, кот, ты совсем не таков, как прежде: с каждым днем ты делаешься все ленивее и ленивее. Мне кажется, что ты ешь и спишь слишком много!»

При этих словах мейстера точно яркий луч солнца упал в мою душу! Я приписывал свою бездеятельную печаль единственно только воспоминанию о незабвенной Мисмис, сожалению об утраченном любовном Эдеме. Теперь впервые я заметил, что будничная, земная жизнь разъединила меня с моими прогрессивными научными занятиями, слишком резко предъявляя по отношению ко мне собственные свои требования. Есть в природе вещи, ясно показывающие, каким образом порабощенная психика приносит свою свободу в жертву тирану, именуемому телом. К этим вещам я наипаче причисляю превкусную размазню, сладкое молоко и масло, равно как и широкую подушку, превосходно набитую конским волосом. Упомянутую размазню экономка мейстера умела делать в особенности вкусно, так что каждое утро я с большим аппетитом съедал за завтраком две полные тарелки. Но как только такой обильный завтрак поступал в мой желудок, науки становились мне решительно противны, они представлялись моим умственным взорам чем-то вроде зачерствелых кушаний; то же самое я испытывал и по отношению к поэтическим произведениям. Ни прославленные творения новейших романистов, ни знаменитые трагедии высокоталантливых поэтов не могли овладеть моим духом, не могли приковать к себе моего внимания: я впадал в какое-то странное состояние причудливых фантастических грез, искусная экономка невольно вступала в антагонизм с автором, и мне представлялось, что она лучше, нежели этот последний, умеет соблюдать достодолжную градацию и пропорциональность в ощущениях сладости, силы и пикантности. О, злополучная смена духовных и телесных наслаждений! Едва только я позавтракаю, как в душе моей пробуждаются некие мечтательные порывы, заставляя меня отыскивать другую опасную вещь – подушку, набитую конским волосом; я ложусь на нее и сладко дремлю. И снова прелестный образ возлюбленной Мисмис незаметно встает в моем сердце…

Боже мой, так это все находится в тесной связи – размазня, пренебрежительное отношение к наукам, меланхолия, подушка, и отчуждение от поэзии, и любовные воспоминания! Мейстер был прав: я ел и спал слишком много! С какой стоической твердостью я решился быть воздержаннее! Но слаба натура кота: самые смелые, благородные планы разбивались в прах, когда я ощущал сладкий запах размазни или видел гостеприимно взбившуюся подушку.

Однажды, когда мейстер возвращался домой, я услыхал, как он, стоя на пороге комнаты, сказал кому-то: «Ну, ну, пойдемте, быть может, общество развеселит его. Но если вы будете проказить прыгать на мой стол, кувыркать мою чернильницу или делать что-нибудь подобное – я вас обоих выкину вон!»

Мейстер приотворил немножко дверь и кого-то впустил. Этот кто-то был не кто иной, как Муций. Я едва узнал своего друга. Волосы его, некогда гладкие, были теперь всклокочены и утратили свой блестящий оттенок, глаза глубоко ввалились, вообще вся его наружность, когда-то довольно сносная, хотя несколько и грубоватая, отличалась теперь чем-то наглым и животным.

– Ха, – проговорил он, – да вы тут? Вы все еще сидите под вашей проклятой печкой? Однако! С вашего позволения…

Немедленно приблизившись к моей тарелке, он пожрал жареную рыбу, которую я припас было к ужину.

– Скажите на милость, – бормотал он в то же самое время, – скажите же, черт побери, где вы запропастились, почему вы не показываетесь ни на одной крыше, не приходите ни в какие увеселительные места?

Я объяснил, что, порвав с очаровательной Мисмис, я всецело увлекся науками, а потому не мог даже и подумать о прогулках. Я сказал, что нимало не стремлюсь к обществу, ибо у мейстера располагаю всем, к чему тяготеет мое сердце: у меня есть размазня, есть жаркое, рыба, мягкая постель… Спокойная, беспечальная жизнь является высшим благом для кота таких дарований и склонностей, как мои; тем более, значит, я должен бояться утратить свое спокойствие и показываться в свете. Строго говоря, мое душевное расположение к малютке Мисмис еще не совсем угасло, и свидание с ней легко могло бы повести меня к увлечениям, которые, пожалуй, приведут потом к горькому раскаянию.

Муций, пригладив немного своей кривой лапой морду, бороду и уши, уселся рядом со мной на подушке. Затем, помурлыкав несколько секунд в виде доказательства душевного своего благополучия, он начал говорить растроганным тоном:

– Благодарите судьбу, любезный друг Мурр, что мне пришла счастливая мысль посетить вас в этой уединенной келье; хорошо также, что мейстер впустил меня сюда без всяких противоречий. Вы находитесь в величайшей опасности – опасности, которой подвергаются лишь юноши-коты, обладающие известной долей остроумия и надлежащей крепостью мускулов. Другими словами, вы находитесь в опасности сделаться брюзгой и отвратительным филистером. Вы говорите, что слишком