различий между людьми и, по крайней мере, теми животными, которые, как мы можем утверждать, обладают сознанием. Я также утверждал наличие морально значимых сходств, в частности, что то, как мы поступаем с животными, имеет для них значение, поскольку они обладают тем, что Аристотель называл telos, биологической и психологической природой, состоящей из уникального набора интересов - того, что мы можем назвать "pigness" свиньи, "cowness" коровы. Мы определяем этот telos на основе здравого смысла, сочувственно наблюдая за жизнью животного.

Что особенно полезно и важно в моем подходе к этике животных, так это то, что он является естественным следствием нашей общественной этики консенсуса в отношении людей, где мы защищаем фундаментальные черты человеческой природы от посягательств с помощью концепции прав. Этот подход интуитивно понятен обычным людям, которые хотят видеть животных под защитой закона, и я использовал его для достижения значительных изменений в научных исследованиях и сельском хозяйстве. Выражаясь языком Платона, я скорее напоминаю, чем учу.

Удивительно, но, прочитав впоследствии более полутора тысяч лекций по всему миру в попытке доказать необходимость и обоснованность более высокого морального статуса животных, я обнаружил, что достичь этой цели проще, чем ввести в научный оборот обезболивание животных. В последующие 10 лет мне стало ясно, что проще вызвать сочувствие к страданиям животных у обычных людей, чем у ученых. Причина этого заключалась в том, что, по большому счету, обычный здравый смысл никогда не отказывал животным в мысли и чувствах; скорее, его не волновали боль и страдания животных. Другими словами, как это и происходило в обществе, повышение моральной озабоченности животными было в основном вопросом преодоления апатии. Ковбои, которые кастрируют и клеймят скот горячим железом, никогда не отрицают, что это больно. Скорее, они склонны преуменьшать значение этой боли. Ученые же, как мы увидим, изолируют себя от боли, которую они причиняют, отрицая ее реальность, апеллируя к идеологии, которая отрицает познаваемость мыслей и чувств животных, включая боль.

Философы англо-американской традиции до XX века не отрицали наличие сознания и разума у животных. Например, Джон Локк, отвечая на утверждение Декарта о том, что животные - это просто машины, заявляет о своей вере в их психическую жизнь. Утверждая, что восприятие, несомненно, присуще всем животным, а значит, у них есть идеи, он заявляет, что если у них вообще есть идеи и они не являются простыми машинами, то мы не можем отрицать, что у них есть разум:

Мне кажется столь же очевидным, что некоторые из них в определенных случаях рассуждают, как и обладают чувством; но это касается только конкретных идей, так же как они получили их от своих органов чувств. Лучшие из них привязаны к этим узким рамкам и не имеют (как мне кажется) способности расширить их за счет какой-либо абстракции.

В другом отрывке он высмеивает тех, кто утверждает, "что собаки или слоны не мыслят, когда они дают все возможные доказательства этого, кроме того, что говорят нам, что они это делают" (Locke 1689, Book II, Chapter I, Paragraph 19, p. 87).

Пожалуй, самым великим скептиком в современной философии был Дэвид Юм. В своих философских трудах он отрицал реальность и познаваемость внешней реальности, разума, тела, Бога, причинно-следственных связей и знания о прошлом или будущем. Несмотря на столь радикальный скептицизм, Юм, тем не менее, не сомневается в существовании разума у животных. В разделе XIV "Трактата о человеческой природе", "О разуме животных", он утверждает

Рядом с нелепостью отрицания очевидной истины стоит нелепость усилий по ее защите; и ни одна истина не кажется мне более очевидной, чем то, что звери наделены мыслью и разумом так же, как и люди. Аргументы в этом случае настолько очевидны, что не ускользнут от самых глупых и невежественных.

Как мы уже отмечали ранее, Джереми Бентам не только приписывал животным разум, но и выводил моральные последствия из несомненности ментальности животных, как и его последователь, радикальный эмпирик Джон Стюарт Милль

С другой стороны, континентальная философия была наделена скептицизмом в отношении животного разума, берущим начало от Декарта. (Язвительное замечание в конце высказывания Юма о разуме животных, предположительно, адресовано Декарту). Для Декарта животные были просто машинами, подобными тем, что изобретали умные часовщики в то время, когда он писал. Не обладая языком, в отличие от других людей, животные не могли считаться способными мыслить, чувствовать или испытывать какие-либо субъективные переживания, которые мы считаем само собой разумеющимися в человеческой ментальности. Этим утверждением Декарт считал, что обеспечил особое место для человека, предусмотренное католической теологией, и в то же время проложил путь к научным экспериментам над животными, независимо от того, насколько сильную боль они якобы приносят. (Отчеты XVII века, в которых с ужасающими подробностями описывается "вивисекция", проводившаяся в аббатстве Порт-Рояль, свидетельствуют о том, насколько последователи Декарта применяли его теории на практике). Скептицизм в отношении разума животных продолжался в Европе и достиг кульминации в жестоких экспериментах над животными, о которых в XIX веке свидетельствовали работы Пастера и Клода Бернара. Фактически, именно показания европейского физиолога Эммануэля Кляйна перед Королевской комиссией, расследовавшей использование животных в исследованиях, вероятно, заставили принять британский закон 1876 года, первый национальный закон о защите животных для исследований. В соответствии с картезианской традицией Кляйн сделал следующее экстраординарное утверждение:

Так же мало, как спортсмен или повар вникает в детали всего дела, пока спортсмен охотится или повар кладет омара в кипящую воду, так же мало, как можно ожидать, что эти люди будут вникать в детали ощущений животного, так же мало можно ожидать, что физиолог или исследователь посвятит время и мысли выяснению того, что будет чувствовать это животное, пока он проводит эксперимент. Все его внимание направлено только на то, чтобы провести эксперимент, как сделать его быстро и извлечь из него максимум возможного.

(Эммануэль Клейн 1875, цит. по Р. Д. Френч 1975, с. 104)

Философское признание сознания животных продолжало доминировать в английской философии на протяжении всего XIX века. Наиболее заметной, конечно, была работа Чарльза Дарвина. На протяжении всей своей жизни и творчества Дарвин ясно и недвусмысленно заявлял, что если физиологические и морфологические признаки филогенетически непрерывны у людей и животных, то и психологические признаки тоже. Кроме того, Дарвина очень волновала забота о благополучии животных, и он испытывал сильные личные переживания, видя, как животные испытывают боль или страх. Хотя он старался избегать участия в политических спорах, он принимал активное участие в разработке и поддержке британского закона 1876 года, который ввел строгое регулирование исследований на животных. Хотя