тайги. М.: Вече, 2012; Мужики и бабы. М.: Вече, 2014; Изгой. М.: Вече, 2014; Власть тайги. М.: Вече, 2015.

Лит.: Солженицын А. С Борисом Можаевым // Литературная газета. 1997. 26 февраля; Огрызко В. Приказано не разглашать. М.: Лит. Россия, 2021. С. 481–499.

Н

Нагибин Юрий Маркович (1920–1994)

Портрет Н. можно выстроить на одних только отрицаниях.

В партии он не состоял. Идеологическим экзекуциям не подвергался и сам в гонениях на писателей не участвовал. С советской властью не боролся, но и к числу ее пропагандистов никак не принадлежал. Карьеры литературного сановника не сделал, государственных премий не выслужил, но и от андеграунда был далек. Предосудительных публикаций в эмигрантской печати не имел. В самиздат не выходил. Дискуссий сторонился. Статей о литературе, во всяком случае о современной, не писал[1995]. Никому, кажется, из литераторов следующих поколений не помог. Да у него, собственно, даже и учеников не было, как не было и своего ближнего круга друзей-единомышленников.

Всякое правило, впрочем, не без исключений. Тяготясь, сколько можно понять, общественными нагрузками, в состав правлений писательских союзов Н. все-таки неизменно входил, был членом редколлегий «Знамени» в 1955–1965 годах (ничем, однако же, заметным не засветившись) и «Нашего современника» в 1966–1981 годах (откуда без большого шума вышел в знак протеста против публикации романа В. Пикуля «У последней черты»). Помнится и то, что в марте 1966-го Н., никогда ничего коллективного не подписывавший, поставил-таки и свое имя под «Письмом 62-х» с просьбою отдать А. Синявского и Ю. Даниэля на поруки, а в январе 1968-го председательствовал на знаменитом вечере памяти Андрея Платонова в ЦДЛ, «окончившемся, — как сам он вспоминает, — тем, что по рукам пошел лист с требованием освободить узников совести»[1996].

Юрия Карякина, делавшего на этом вечере основной доклад, исключили из партии (потом, правда, восстановили), «Борису Ямпольскому за текст его выступления и Межирову за то, что он этот текст прочел со сцены, — автор лежал на больничной койке», влепили по строгому партийному выговору, а Н., не состоявший, — как он не без иронии заметил, — «в рядах»[1997], — никакого наказания не понес.

Во-первых, потому что ничего лишнего он и на этом вечере не сказал. А в-главных, Н. защищала его репутация — уже давно сложившаяся репутация писателя, идеологически, может быть, и недостаточно правоверного, но «в общественном звучании аккуратного», который, действуя «в рамках советской благопристойности», «никогда и ни в чём, ни литературно, ни общественно <…> не задевал вопросов напряжённых и не вызывал сенсации»[1998].

Эссе А. Солженицына «Двоенье Юрия Нагибина», откуда взяты последние цитаты, дышит сарказмом, и это важно. Но еще важнее, что Солженицын, тщательно выбиравший поводы для высказываний, счел необходимым вставить в свою «Литературную коллекцию» еще и «весьма успешливого» Н. По той, рискнем предположить, причине, что отнюдь не Г. Маркова, Л. Соболева и В. Кожевникова интуитивно видел он своими антиподами, а таких писателей, как Н. Ибо именно Н. всем своим примером и опытом доказывал мысль, для Солженицына непереносимую: что и в советских условиях хороший писатель, не изменяя себе, не подличая и ни с кем не бодаясь, может снискать любовь сотен тысяч читателей, хорошо печататься и хорошо жить — с миллионным состоянием, с прислугою, с загородным домом, заполненным антиквариатом (а в перспективе и с домом в Италии), с устойчивым реноме и привычками русского барина[1999] и, наконец, с бесчисленными зарубежными поездками.

«Понимаете, — говорил Н. в одном из поздних интервью, — фон жизни был мерзкий», однако

я очень много ездил. Кроме Южной Америки, в которую меня почему-то упорно не пускали, был почти везде. Был в Африке и написал книгу «Моя Африка». Был в Австралии, на некоторых экзотических островах… Был в большей части Азии, объехал всю Европу, читал лекции в университетах США и Канады…[2000]

И остается лишь изумляться, что при таком образе жизни он нечеловечески много работал и нечеловечески много успел — десятки, а возможно и сотни книг, разлетавшихся по стране, десятки кинофильмов, среди которых и «Председатель» (1964), и «Директор» (1969), и «Чайковский» (1969), и «Гардемарины, вперед!» (1987)…

«Кажется, он у нас литератор европейский, почти безнациональный по подходу к реальности, которая для него поставщик сюжетов», — заметил, говоря о Н., критик Валентин Курбатов, и в этих словах есть, безусловно, доля правды. Но только доля, поскольку многие характеры, ожившие в его повестях и рассказах, несут в себе особую русскую мету и поскольку мало кому удалось так опоэтизировать Москву, Мещеру, весь мир нашей природы и нашей повседневной жизни, как Н.

И поскольку, наконец, свою литературную биографию он завершил не «просто отличным профессионалом, вполне уподобляемым хорошему учёному и инженеру», а истинно по-русски: внезапным срывом из благонамеренности и добродетельности в неслыханную, может быть даже бесстыдную и безвкусную, шокирующую откровенность, с какою написаны повести «Встань и иди»[2001], «Моя золотая теща», «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя», «Тьма в конце тоннеля».

И какою наполнен, наконец, «Дневник», которым Н. у гробового входа попрощался со своими читателями.

Вот и приходится теперь этим читателям выбирать «своего» Н. — из никак не совмещающихся друг с другом раннего мастера светотени и позднего полупророка-полуюродивого.

Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М.: Худож. лит., 1980–1981; Соч.: В 11 т. М.: Мосгорпечать, 1989–1993; Дневник: В 2 т. М.: Книговек, 2020.

Нарица Михаил Александрович (1909–1993)

Советскую власть Н. терпеть не мог. И было за что.

Впервые его, крестьянского сына и выпускника Ленинградского художественного техникума, арестовали на первом курсе Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина, так что 1935–1940 годы он провел в Ухто-Ижемском лагере (Коми АССР), а жена с ребенком в 1937-м была сослана в Архангельскую область. Потом война, армия, откуда Н. был комиссован по состоянию здоровья и после нескольких лет преподавания в школе и Архангельском пединституте 15 сентября 1949 года вновь приговорен — в этот раз на бессрочное поселение в Караганду.

С реабилитацией в 1957 году жизнь вроде как-то наладилась: Н. восстановили в Репинском институте, он даже принимал участие в выставках, но 13 октября 1961 года снова был арестован и помещен в Ленинградскую специальную психиатрическую лечебницу, где находился до 1965 года. Спасаясь «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей», Н. с семьей переселился в Латвию, но в ноябре 1975 года в очередной раз угодил в психушку, откуда в мае 1976 года был освобожден, по одной версии, как «переставший быть социально опасным», по другой, «в