Чтобы продемонстрировать свою готовность к прощению, Магомет прибегнул к помощи драматического жеста. Когда эта жуткая бойня завершилась и в воздухе витала атмосфера раскаяния, Пророк встретился с пятью или шестью сотнями еврейских женщин, овдовевших в этот день, выбрал из них красивую девушку, которую Абд Умар хорошо знал, – Рихану, жену купца, – и женился на ней. В следующем году, когда ему пришлось казнить другого предводителя восставших евреев, он также женился на его вдове, изящной Сафье. Он дружно жил с двумя еврейскими вдовами, рассчитывая на их помощь, чтобы смягчить противостояние с арабскими евреями.

И пока воины Абд Умара пробирались сквозь лес Галилеи, их предводитель перебирал в памяти эти мрачные воспоминания. Деревья, к скоплению которых арабы не привыкли, подавляли и его, и солдат, а Абд Умар вспоминал тот печальный день, когда он вернулся из Дамаска и обнаружил, что Бен Хадад казнен. Он пошел к длинной насыпи могилы, чтобы почтить память этого доброго еврея, который так много дал ему, и, стоя рядом с ней, осознал: «Из каждых десяти ребят, с которыми я играл ребенком, девять погребены в этой могиле». И тяжесть этого ужасного свершения, которая в тот день легла на плечи, никогда не покинула его; она вместе с ним пришла в Галилею.

Тем не менее, он отвлекся от этих воспоминаний, когда лесная дорога вышла на прогалину между окружающими холмами, и на вершине одного из них, где, как звезда в ночи, светился Цфат, арабы увидели огни пожарищ. Они смотрели на них со странным чувством: их братья ворвались в город и громили его – им же это будет запрещено. Один из всадников уверенно сказал:

– Там Абу Зейд.

Абд Умар резко повернулся в седле и рявкнул:

– С пожарами покончено! – И, снова бросив взгляд на вздымающиеся столбы дыма, добавил: – Мы и без этого возьмем Макор. – Он опять погнал своего верблюда в мрачные лесные заросли. Пошел дождь, и Абд Умар понимал, как труден будет переход через болото, но он не мог думать о том, что им сейчас предстояло: из памяти не выходил тот день, когда он впервые увидел длинную могилу евреев. Именно там, в том месте, над которым витала смерть, он стал тем человеком, которым и был сейчас: отважным предводителем, всегда готовым вступить в бой, – но он никогда не смирится с убийствами из мести.

На узких убогих улочках Макора евреи с тревогой ожидали зловещего появления ислама. Они знали о падении Дамаска, о захвате Тверии, святого для них города на берегу озера. Стоял сезон непогоды, и они невольно ежились, когда раввин добавлял к их молитвам слова благодарности Богу за ниспослание дождя: «О Господь наш, Ты всемогущ. По Твоему велению дует ветер и падает дождь». Треть населения Макора снова стала еврейской, а в окружающих долинах еще много семей обрабатывало землю, потому что евреи, как встарь, предпочитали сельскую жизнь делам в городе, где все денежные дела вели греки. К тому же евреям не дозволялось играть существенную роль в христианском городе, потому что Константинополь ввел правило, по которому евреи не имели права ни ремонтировать, ни строить здания в дополнение к уже существующим. Более того, если в городе существовала синагога, то она не имела права ни высотой, ни убранством превосходить христианские церкви, а поскольку маленькая несторианская община в Макоре мало что могла себе позволить, синагога была подлинной лачугой.

Убожество евреев выражалось не только внешне: запуганный раввин, возглавлявший общину, был столь же немощен в духовном смысле, как и синагога в физическом. Он не был ни пожилым человеком, полным мудрых традиций жизни в Палестине, ни молодым ученым, познавшим внутреннюю силу Талмуда. Он был просто сорокалетним мужчиной, раболепствующим перед могуществом Византии, и слепым приверженцем сухих формулировок Талмуда. Книжник-моралист, он считал своей обязанностью держать евреев в покорности гражданским законам Константинополя и религиозному диктату Талмуда. В длинной истории иудаизма было много таких раввинов. Несмотря на них, религия все же выжила, но настоящие раввины, такие, как Акиба, у которого были те же проблемы с Римом, как у раввина из Макора с Византией, но который в этом процессе смог умножить значение иудаизма и внести в него куда больше достоинства, чем когда он приступил к нему, был бы поражен узколобостью местного раввина. Ребе Акиба охарактеризовал бы его лишь одной фразой: он ничем не хуже, чем те христианские священники, которые служили в этом маленьком городе, когда гибло владычество Римской империи в Палестине.

Откуда они вообще появились, эти евреи Макора? После великого изгнания 351 года, когда Тверия лежала в развалинах, а составление палестинского Талмуда подходило к концу, в каждой отдаленной долине еще существовало несколько выживших семей, и, когда бури стихли, эти остатки еврейской общины стали стягиваться к таким городам, как Макор, и сбиваться в беспомощные группы, у которых не было ни средств, ни настоящих лидеров. Один или два раза в каждое десятилетие несколько евреев из Птолемаиды или Кесарии, где общины уже надежно встали на ноги, пускались в долгое путешествие до Вавилона, где теперь обосновался центр иудаизма. Там они насыщались знанием того, что говорят и делают духовные вожди, и, возвращаясь, такой путешественник рассказывал в соседних деревнях о решениях, которые только что принял Вавилон. А если ему случайно доводилось встретить судно из Испании, на котором для путешествия по святым местам прибывало несколько странствующих ученых, он рассказывал евреям Макора о чудесах Европы, и его слушали с открытыми ртами.

В этот кризисный год, когда ислам уже был на марше, только объединившись, страна могла противостоять нашествию. Но дурак раввин ухитрился внести в свою общину болезненный разлад, и причина его была настолько древней, что казалось, будто она вышла из свитков Книги Исхода. И как большинство классических трагедий Торы, она началась просто и незамысловато. Жили два брата. Один был женат на привлекательной женщине. Другой пока оставался холостым.

В последние две тысячи лет во всей Палестине, кто бы ни владел ей, всегда оставалась одна профессия, в которой безраздельно господствовали евреи, – красильное дело. Чаны, располагавшиеся к западу от церкви, принадлежали этим двум братьям, Иуде и Аарону, старший из которых несколько лет назад женился на Шимрит, стройной и красивой молодой женщине. Отец ее на мулах возил товары на рынок в Птолемаиде, а младший брат был женат на коренастой и трудолюбивой сельской девушке. Брак Иуды и Шимрит оказался счастливым. Хотя у них не было детей, их окружала обстановка теплого и любящего еврейского дома, который был источником света в те мрачные годы Макора. В сущности, когда евреи сравнивали своего бесхребетного раввина с Иудой, они часто обменивались мнениями: «Для этого города было куда лучше, если бы нашим раввином был Иуда».

Но в том году ему приходилось уделять внимание многим другим вещам. Когда Дамаск пал, в Макор стали приходить странники с рассказами о непобедимости арабов, и в городе воцарился страх. Торговля с Дамаском прекратилась, на складах, вызывая тревогу, стали накапливаться груды окрашенного сукна, и братья предстали перед тяжелым выбором: то ли закрывать красильные чаны, обрекая своих работников на голод, то ли отправляться в Птолемаиду выяснять, не удастся ли всучить штуки сукна купцам, прибывающим из Венеции и Генуи. Таким образом, в начале ноября Иуда сделал то, что в течение прошедших столетий делали тысячи жителей этого маленького города: он оделся в лучшее платье, нашел себе спутников и пустился в путешествие в Птолемаиду, которая продолжала оставаться для него самым восхитительным и романтичным поселением в мире; а когда он отбыл в путешествие, его жена Шимрит со смутным беспокойством начала замечать, что ее деверь Аарон посматривает на нее с каким-то странным интересом, хотя у него уже была своя жена.