— Так ведь...

— Лежи, лежи, — оборвал его Маркел. — Слушай, коли уж вызвал на откровенность... Так ото я прикинул и так, и этак. Нет, думаю, не может Громов врагом быть. Не иначе — ошельмовали. Мне это в голову пришло — потому как на себе испытал... И вот свела жизнь. Вижу, такой же. Непримиримый. «Сволочь» я в твоих глазах. «Немцам продался»... А мне, может быть, те слова самая большая приятность. Ты лаешься, а я думаю: «Какой же враг народа вот так, и в хвост и в гриву, будет поносить немецкого старосту? Выходит, не ошибся, когда решил, что не может Громов быть врагом». Иначе отвез бы тебя, товарищ Громов, к Недрянко... Это я все о вере. Против меня были вон какие улики! А веры мне — ни на грош. И загремел Маркел Сбежнев...

«Мы, кажется, оба не ошиблись друг в друге, — непримиримо думал Артем. — Как же, о вере повел разговор. Что ж, теперь он, Артем Громов, знает, как могут заводиться дела. Сам пострадал безвинно. Но это еще не значит, что не было и нет настоящих врагов. Вот и ты, Маркел. Как тебя понять? Какими соображениями руководствуешься, не выдавая меня властям? Чего стоят все твои заверения, если пристроился старостой? Может быть, и сохраняешь меня для того, чтобы потом сыграть на этом, реабилитироваться?..»

А Маркел, словно догадываясь, какими мыслями занят Громов, продолжал:

— Вот и сейчас волком смотришь...

— Как же на тебя смотреть, если немцам служишь?

Маркел крякнул, поднялся.

— Что тебе на это сказать, товарищ Громов? Дураком обозвать? Вроде неприлично. Как-никак партейным секретарем был... Перед самим собой чистым хочу остаться, перед властью Советской. А как ты обо мне думаешь или кто другой — плевать. — Уже от лаза, спускаясь вниз, добавил: — Лежать придется здесь, в дом много люду ходит. Если что понадобится, перекажешь через хлопца.

Сложными были у Зосима отношения с отцом, очень трудной — любовь. Он уже знал, что погорячился, обвинив его в предательстве. Но не фашистам служит отец. По всему видно — не фашистам. И чувствовал Зоська, как отцу тяжело. А возвратиться не мог. Что-то не пускало его. Стыд? Сознание своей вины?..

Зато когда отец сам приехал за ним, Зоська сразу же укатил, чем немало удивил и огорчил своего дружка Леньку Глазунова. Конечно, Ленька не слышал, что говорил отец Зосиму. А он сказал: «Ты мне нужен, Зосим. Очень нужен...»

Через несколько минут Зосим уже был на чердаке отцовского дома...

Было — ненавидел, презирал Зосим отца, а теперь гордится им. Партизана прячет. Значит, сам как подпольщик. И он, Зосим, помогает отцу. Ему теперь не стыдно в глаза ребятам смотреть.

Эти дни Зосим не выходил из дома. За раненым ухаживает. А ему все хуже, горит весь. Мать уже травы какие-то прикладывала — не помогает. Теперь и ночью приходится Зосиму дежурить. С ног сбился, Леньке, прибежавшему узнать, что же произошло, почему Зоська уехал с отцом,сказал:

— Понимаешь, сестренка заболела...

Его так и подмывало рассказать все дружку. Пусть Ленька узнал бы, что никакие они не предатели. Однако не мог этого себе позволить. Поклялся молчать.

— А ты что, доктор? — спросил Ленька.

Из дома вышел Маркел. Проходя мимо Зоськи и Леонида, приостановился, испытующе глянул на сына, проговорил:

— Смотри, Зосим... Со двора — ни шага. Долго не гуляй.

И торопливо удалился, чем-то очень озабоченный.

Зосиму все понятно в словах отца. «Смотри» означает «не проболтай». «Долго не гуляй» — «не оставляй без присмотра раненого». А Ленька истолковал их по-своему. Презрительно хмыкнул:

— Так вот оно что. Батя со двора не пускает. Ясно. Ну что ж, обойдемся без сопливых.

— Лёнь! — крикнул ему вслед Зосим. — Слышишь?!

Ленька обернулся, с издевкой поклонился:

— Ауфидерзейн.

Впервые Зосим подвергся такому испытанию. Долг повелевал молчать, а чувство товарищества требовало откровения. Это было очень мучительное состояние. Уходил единственный друг, так много сделавший для него. Он мог его остановить. Но для этого надо открыть тайну, которую дал слово хранить.

— Ну и ладно, ладно, — говорил сам себе, чуть не плача и кусая губы. — Катись. Скатертью дорога.

...А в это время его отец входил в кабинет главного врача больницы.

— Чем могу служить, господин староста? — с официальной почтительностью осведомился Дмитрий Саввич. Он давно собирался прощупать, чем же дышит этот загадочный для него человек. Давно присматривается со стороны, а встретиться поближе не удавалось. Теперь сам явился. — Проходите, пожалуйста, — продолжал Дмитрий Саввич любезно. — Присаживайтесь.

Маркел защелкнул за собой замок двери, уставился тяжелым взглядом на хозяина кабинета. Взгляд был именно тяжелый, медлительный, но ничего не оставивший без внимания.

— Надо помочь человеку, — заговорил Маркел. — Он ранен.

— Куда? Чем ранен? — спросил Дмитрий Саввич.

— Плечо прострелено.

Дмитрий Саввич понимающе закивал.

— В жестокое время живем, господин староста... В очень жестокое.

— Я пришел не за тем, чтобы выслушивать болтовню, — прервал его Маркел.

— К вашим услугам, господин староста, — поклонился Дмитрий Саввич, не преминув отметить про себя, как это обращение покоробило Маркела. — Надеюсь, больной уже здесь?

— Нет, — резко ответил Маркел. — К нему надо идти.

— Разве он не транспортабельный?

Маркел снова уставился на Дмитрия Саввича своим тяжелым немигающим взглядом.

— Слушай, доктор, и запоминай. Сейчас пойдем ко мне. У меня раненый лежит. Но ты будешь лечить мою дочку. Дочку, а не его.

Дмитрия Саввича озадачил такой оборот дела.

— Буду лечить раненого, а делать вид, будто лечу вашу дочку? Это вы хотели сказать?.. Но, господин староста, я, право, затрудняюсь... Вы предлагаете такое... Нет, я не думаю, что вы прячете преступника. Однако вы сами понимаете, каково мне. Если узнают...

— Заколесил интеллигент, — Маркел сощурился. — Ишь, какой низкопоклонный да скользкий.

— Позвольте! — Дмитрий Саввич изобразил возмущение. — Кто вам дал право? Я ведь понимаю. И вовсе не отказываюсь. Это мой врачебный долг...

— Вот и договорились, — удовлетворенно сказал Маркел. — Собирайся... Между прочим, заруби себе на носу: если хоть одна живая душа узнает, кого ты лечишь... — Он не спеша вынул револьвер, рукавом вытер ствол и снова положил в карман. — Всю обойму всажу... В тебя, — уточнил с угрюмой решительностью.

«Что ж, — думал Дмитрий Саввич,