в няньки набиваться. Я к тому, что и ты парень как парень, и ребята боевые, а пропасть сейчас — раз плюнуть. Вот ты Фомку разделывал, пригрозил карабин отобрать. А если он начальству пожалуется? Думаешь, будут церемониться? За милую душу можно схлопотать пулю.

Митька струхнул. И акцент свой босяцкий позабыл.

— Что, пошутить нельзя, да? — Но тут же, овладев собой, уверенно продолжал: — Сися не пожалуется. До этого же надо додуматься. А у него с мозгами не в порядке. Чокнутый он. Недоразвитый. Потому его Дыкин и мобилизовал. Там соображать не надо — в полиции.

Вернулся мальчишка, бегавший на вокзал собирать окурки. Виновато подошел к Митьке.

— Где грызть?

— Ай-я-яй, — протянул Митька. — И шьто тебе, Дед, так не везет? Обратно ничего не принес?

— Сися отобрал.

— Ай-я-яй, — повторил Митька. — Мине ж от того не легче... Вот тут грызи, — указал у своих ног.

Анатолий не мог поверить своим глазам. Больше всего поразили его это слепое повиновение и то, что никто из присутствующих не возмутился, не запротестовал. Он уже собрался вмешаться, прекратить гнусное издевательство, но Митька опередил его.

— Ладно, Дед, хватит. Оставь и для Сиси. Мы ему, гаду губатому, покажем, как подрывать новый порядок у Европе, чужую собственность присваивать.

Он снова, рисуясь, взглянул на Анатолия. Мол, плевать на все и вся. Но желаемого впечатления не произвел.

— Ты тоже, оказывается, не очень соображаешь, Фасон, — сдержанно сказал Анатолий. — А думать надо...

— Ха, пусть лошади думают — у них головы большие, — отозвался Митька. — И вообче, шьто ты из-под миня хотишь?

Анатолий махнул рукой, двинулся прочь. Теперь он окончательно убедился в своем просчете. Митька и его дружки — совсем не то, что ему нужно.

24

Ушло лето — горькое, кровавое лето сорок второго года. Блокировав Ленинград, встретив непреодолимый заслон у Москвы, враг предпринял массированное наступление на юге. Вторично овладев Ростовом, бронированные армии Манштейна вышли на просторы Кубани и Ставрополья.

На Волге армия Паулюса штурмовала Сталинград. Дымился израненный, истерзанный Мамаев курган. Каждая улица, каждый дом в городе стали ареной жестоких, упорных боев. Здесь, на волжских кручах, решалась судьба войны, судьба страны. «Умрем, но не отступим ни шага. За Волгой нет для нас земли», — сказали защитники легендарного города. Это был их последний рубеж. Они вцепились в него мертвой хваткой. Втиснулись в щели, будто впитались в поры береговых откосов великой русской реки, чтобы снова и снова подниматься среди, казалось бы, выжженной пустыни и отражать врага.

Опьяненные кровью, шли гитлеровцы, как полагали, к своей победе. О, они были очень самоуверенны — покорители Парижа и Варшавы, Праги и Белграда, Брюсселя и Копенгагена... Вся Европа у их ног. Теперь остался сущий пустяк — поставить на колени «варварскую полудикую» Россию, и от океана до океана расправит свои могучие крылья германский орел...

Мимо Алеевки, мимо Крутого Яра на Ясногоровку и дальше двигались поезда, груженные пушками, танками, боеприпасами. Ехали немецкие парни «нах Остен, нах Сталинград, нах Кауфказ», наигрывая на губных гармошках веселые мотивчики, ехали убивать других парней; русских, украинцев, белорусов, грузин, татар... Ехали побеждать и только побеждать во славу рейха, во славу фюрера. И если в пути где-то на глухом лесном перегоне обстреляют партизаны, — не беда. Если они не досчитаются кое-кого среди своих, — тоже терпимо. Это потом они, благополучно добравшиеся до цели, натерпятся страху, когда ступят на сталинградскую землю. Это потом они сами будут убиты или пленены солдатами, защищающими свою Отчизну. А пока горланили: «Совьет капут!» Распевали сентиментальные песенки и торопились навстречу своему позору, гибели.

Все больше шло составов на восток, на юг. А оттуда тянулись госпитальные поезда, переполненные ранеными. Новые, свежие резервы посылал Гитлер своим генералам, требуя от них решительных действий, с тем чтобы победоносно завершить Сталинградскую битву до наступления холодов.

Для переброски подкреплений оккупационные власти мобилизовали весь подвижной состав, всех паровозников. Вызвали и Максимыча — старейшего из машинистов. Предложили явиться в депо.

— Иди, малый, — сказал он посыльному. — Обойдутся и без меня.

Но на следующий день ему пришлось ехать в Ясногоровку под конвоем. Он всю дорогу обзывал сопровождавшего его Фомку Маркарова самыми непотребными словами. Фомка, зажав карабин коленями, тупо смотрел в окно. Потом зевнул, сказал лениво:

— Еще гавкнешь — кокну.

Максимыч в сердцах плюнул.

— Клепки у тебя не хватает вот тут, — указал на голову. — «Кокну», — передразнил Фомку. — Нашел чем пугать старого человека. Дрожишь за жизнь свою поганую и думаешь, что все такие? — Презрительная ухмылка затерялась в его вислых прокуренных усах. — «Кокну», — продолжал ворчать, — будто и в самом деле сам себе хозяин. А ты слуга, холуй. И должен доставить меня, куда приказали...

Вот таким сердитым и предстал перед начальником депо — толстым немцем, с лысиной, обрамленной оборкой седеющих волос, воловьей шеей. А лицо у него словно бульдожья морда: мясистые обвисающие щеки, приплюснутый нос, злобные глаза. Он был в куртке со множеством карманов с замками-молниями, таких же брюках из простого грубого материала, кованых солдатских ботинках. На поясе висел огромный кольт.

В депо знают, что этот фриц не обращается за помощью в гестапо, — сам вершит суд по своему усмотрению. Когда один из механиков по неопытности выплавил предохранительные пробки и пришлось затушить котел, он его пристрелил прямо на паровозе.

С Максимычем начальник обошелся на удивление вежливо. Он свободно владел русским языком и заговорил шутливо-уважительно:

— Так хотелось познакомиться, Максимыч, что пришлось причинить вам некоторые неудобства.

— Хозяин — барин, — проворчал Максимыч. — А наше дело — телячье.

— Не взыщите, пожалуйста, — продолжал начальник. — Но я столько наслышался о вас! Опытнейший механик. Скоростник-новатор...

— То все быльем поросло, — уклончиво ответил Максимыч.

Во всяком случае, пока Максимыч был доволен оказанным приемом, уважительностью. Ему предложили сесть, с ним разговаривают, не оскорбляя его достоинства. И хотя поначалу был настроен очень агрессивно, тоже не позволял себе грубости.

— Быльем, — повторил Максимыч. — Не воротится.

— Были когда-то и мы рысаками? — изобразив улыбку, проговорил начальник. — Чудесный романс. Только не для нас с вами. Мы еще поработаем. Не правда ли?

— Кто как, а я уже отработал свое, — сказал Максимыч. — На пенсию пора. Да вот новая власть ни кует, ни