В первом ряду посредине степенно вышагивает широкоплечий, по-праздничному одетый хлопец без шапки. Это жених, точнее — уже молодожен. В сопровождении близких и друзей возвращается домой из сельского загса, где только что записался с избранницей своего сердца. А она с таким же почетным «эскортом», тоже под звуки музыки, отправилась к себе домой через всю деревню. Таков на Буковине обычай, освященный веками и никем не нарушаемый: сначала отмечают знаменательное событие в своей жизни порознь, а затем — вместе.

Толпа между тем движется. У всех возбужденные, торжественно-радостные лица. Несколько парней держат в руках маленькие радиоприемники. Позади следуют две легковые машины.

Из дворов нашей улицы, носящей имя моего земляка и героя французского Сопротивления, погибшего в Париже в годы фашистской оккупации, Иосифа Клища, выходят люди и с любопытством наблюдают за процессией.

Вот еще одна свадьба справляется. Этой осенью особенно богатый «урожай» на них. Каждое воскресенье чуть ли не на каждой улице до утра звучит музыка. Столы обычно ломятся от угощений. И собирается за ними не каких-нибудь там полсотни человек, а по триста и даже по пятьсот душ. Съезжаются многие гости на своих «Запорожцах», «Москвичах», «Волгах», мотоциклах. Устраивают здесь свадьбы широко, свободно, с размахом, не стесняясь в средствах. Потому что люди живут теперь на селе без нужды. Есть в изобилии хлеб (не мамалыга), есть и к хлебу — что душе угодно...

Смотрю я на проходящую веселую колонну и невольно вспоминаю свою молодость. Не такой была она, как у этих ребят. Правда, и тогда гремела музыка, но звучала она для меня, буковинского парня-бедняка, не столь мажорно. В ней мне скорее слышался похоронный марш, чем бравурные мелодии. Через силу улыбался друзьям, а на душе кошки скребли...

Когда я женился, а точнее, когда меня женили против моей воли, шел мне двадцатый год. Помню, вернулись мы из церкви, сели за стол, чтобы закусить чем бог послал. Мало он послал. Угощение было что ни на есть бедняцкое, нищенское. Перед гостями стыдно. Все постное. В мисках — вареная фасоль, в здоровенном чугуне — борщ без мяса, зато вдоволь красного перца, мамалыга да сливы на закуску... Вроде не свадьба, а великий пост. В некоторых семьях иногда веселее справлялись поминки, нежели у меня свадьба.

Особенно было омрачено настроение тем, что в нашей ветхой хате на Решетне — околице села, где мы жили, лежала грозная казенная бумага — повестка о моем призыве в румынскую армию. Выходило, значит, так: отгулял свадьбу, поцеловал молодую жену и отправляйся теперь в солдаты...

Идти служить его проклятому величеству королю Фердинанду хотелось мне так, как, скажем, человеку отправляться на плаху...

Свадебная процессия с ладным женихом в новой черной паре и белоснежной сорочке ушла вперед. Люди, высыпавшие из дворов поглазеть, разошлись по домам, а я все стоял у своей калитки и не мог отделаться от нахлынувших воспоминаний.

Колонна свернула влево и пошла по направлению к бывшей церковноприходской школе, где проучился я совсем мало...

Неньо покидает семью

Немногим больше года исполнилось мне, когда отец, Яков Степанович, вернулся из армии. Действительную службу он проходил в Киеве, в саперном полку. В революцию 1905 года этот полк восстал и присоединился к рабочим Южно-Русского машиностроительного завода (теперь «Ленинская кузница»).

Не один десяток солдат расстреляли царские власти как «бунтовщиков», немало угнали их в далекую холодную Сибирь на каторжные работы. А отцу, который тоже участвовал в восстании, повезло: каким-то образом расправа обошла его стороной, чудом удалось спастись.

На многое открылись глаза у буковинского крестьянина. На военную службу уходил из Клишковцев темный забитый батрак, гнувший спину на чужой земле, не имевший за душой ни кола ни двора, а вернулся домой бывалый, стреляный солдат. Многое теперь понявший. С острым глазом и чутьем. Уже знавший, кто враг, а кто друг голытьбе, с кем надо бороться, чтобы «жизню» лучшую сделать, кому по праву должна принадлежать земля. И не три аршина, а побольше...

В отчете Бессарабскому епархиальному управлению священник Романчук с тревогой писал в 1906 году (в год моего рождения): «В село Клишковцы пришли семьдесят человек из армии и становятся бунтовщиками».

Он имел основания слать такие донесения начальству. События нарастали. Солдаты и матросы, возвращавшиеся домой из армии и флота, приносили вести о восстаниях, революционных выступлениях против царя, капиталистов и помещиков в центральных губерниях России.

Мой отец встретился с моряком Галичанским, который служил на Дальнем Востоке — в Порт-Артуре — на военном корабле, и договорился об организации выступления безземельных крестьян.

— Вокруг Клишковцев тысячи десятин плодородных земель, принадлежащих Новоафонскому монастырю да богатеям, а нашему брату и курки некуда выпустить, — с гневом говорил отец друзьям-односельчанам, таким же беднякам, как и он сам. — Разве это справедливо? Крестьянин без земли, как дерево без корня — засохнет, пропадет. Делить землю надо самим, а не ждать божьей милости! Дождешься у них три аршина!..

От слов перешли к делу. В начале апреля 1907 года ранним утром в урочище Галичи вышла толпа крестьян, которых особенно душила нужда. Они захватили более двухсот десятин монастырской земли и поделили ее между собой. Среди них был и отец.

На поле сбежалось много народу посмотреть на смельчаков, поднявших руку на «святое» — чужую собственность. Революция была разгромлена, реакция повсюду справляла свой кровавый шабаш, а тут такое самовольство, такой дерзкий вызов власть имущим...

О событиях в Клишковцах узнал губернатор Бессарабии Харузин. И вот уже стелется пыль на дороге: мчится на рысях эскадрон драгун, спешат стражники к месту происшествия, чтобы проучить «бунтовщиков». Прямо на поле, на свежевспаханной земле загуляли по вспотевшим крестьянским спинам нагайки.

Всех арестованных под конвоем погнали по пыльному шляху в Хотин в тюрьму.

Мой отец шел в колонне арестованных крайним справа. Казаки, заметив на нем военный китель, доставшийся ему после службы в армии, рассвирепели:

— Так вот кто подбивает крестьян на бунты! Не сносить теперь тебе головы, сукин сын, — заорал подскочивший офицер и перетянул отца по спине нагайкой, считая его главным заводилой...

Участников самовольного захвата монастырских земель судили. Кому «припаяли» несколько лет тюрьмы, кого оштрафовали, кого наказали розгами, да так, что тот после экзекуции долго не мог ни сидеть, ни стоять.

На том и кончилась первая попытка клишковецких бедняков покончить со своим безземельем, с вечной нуждой, душившей каждого, словно удавная петля.

Отец, отбыв по