Это она впервые в жизни повела меня на балет. И я бынаверняка с детства полюбила танец так же, как и она, если бы имела такуювозможность. Но мы жили в Вермонте, где не было балетной школы, и мама незахотела, чтобы она учила меня сама. Пару раз она пыталась давать мне урокипрямо на кухне, но мама была твердо убеждена, что для меня гораздо важнее какследует учиться, выполнять обязанности по дому и успевать помогать отцу ходитьза двумя коровами, содержавшимися в сарае во дворе. Мама была земной натурой –в отличие от бабушки. А потому в моем детстве не оставалось места ни длятанцев, ни для музыки. Любовь к чудесам и загадкам, понятие о возвышенном ипрекрасном, жгучее любопытство к огромному миру за стенами нашего дома – всеэто привила мне Грэнни Энн, пока я часами просиживала у нее на кухне, внимаякаждому ее слову.

Она всегда одевалась в черное. Как будто у нее имелсянеиссякаемый запас поношенных черных платьев и причудливых шляпок. Все вещисодержались в идеальном порядке, и носила она их аккуратно, с врожденнымизяществом. Хотя никто не смог бы назвать ее гардероб шикарным.

Ее муж, мой дедушка, умер давно, когда я была еще маленькой,от осложнения гриппа, переросшего в воспаление легких. В двенадцать лет я вдругспросила, любила ли она своего мужа… Я имела в виду настоящую, пылкую любовь.Она явно растерялась от столь неожиданного вопроса, ласково улыбнулась изадумалась, прежде чем отвечать.

– Конечно, я любила его, – промолвила она с мягкимрусским акцентом. – Он всегда был ко мне добр. Он был хорошим человеком.

Однако меня интересовало совершенно иное. Я хотела знать отом безумном, ослепительном чувстве, что так часто встречалось в ее историях овеликих князьях.

На мой взгляд, дед не мог похвастаться особойпривлекательностью и красотой, да к тому же он был намного старше ее. Нафотографиях он как две капли воды походил на мою мать: такой же серьезный идаже немного суровый. Наверное, в те времена вообще не было принято улыбаться,сидя перед объективом. Уж очень напряженно выглядят их лица. И тем труднее мнебыло представить их вместе. Ведь разница в возрасте составляла ни много ни малоцелых двадцать пять лет! Она познакомилась с будущим мужем в тысяча девятьсотсемнадцатом году, когда только приехала из России. Он работал в банке,совладельцем которого являлся, и давно потерял первую жену. У него не былодетей, не было близких, и Грэнни Энн всегда повторяла, что он был ужасноодинок, когда повстречался с ней, и был к ней очень добр, но никогда непоясняла, в чем конкретно проявлялась эта доброта. Видимо, она была тогдаослепительно красивой, и вряд ли он мог перед ней устоять. Они поженились черезшестнадцать месяцев после первой встречи. Через год у них родилась моя мать, ибольше детей не было. Они растили единственного ребенка, и отец буквальномолился на дочь – скорее всего потому, что видел в ней свое точное подобие. Язнала все эти подробности, знала давным-давно. Но я не знала – или почти незнала – ничего о том, что было раньше. Кем была Грэнни Энн в молодости иособенно откуда и почему она сбежала. В детстве исторические подробностиказались мне не важными и только навевали скуку…

Впрочем, я помнила, что она танцевала в балетной труппе вСанкт-Петербурге и, кажется, была представлена государю императору, но мама непоощряла все эти истории. Она считала, что рассказы о всяких недосягаемыхзаморских странах и непонятных, чуждых людях способны лишь сбить меня с толку ипородить ненужные дикие идеи, а бабушка всегда относилась с уважением к мнениюдочери. Поэтому чаще всего мы говорили с нею о наших соседях в Вермонте, о техместах, где я побывала сама, и о том, чему меня учили в школе. Но всякий раз,когда мы отправлялись на каток и она выезжала на лед, ее глаза подергивалисьмечтательной дымкой, и я знала, что она вспоминает Россию и тех людей, чтооставила там. Слова здесь были ни к чему – мне и так было ясно, что эти людипо-прежнему владеют частью ее души, души, которую я так любила и так хотелапознать до конца. Я чувствовала, что эти заповедные уголки ее памяти остаютсяважными и сейчас, после пятидесяти лет жизни на другом краю земли. Мне былоизвестно о том, что вся ее родня – отец и четверо братьев – сложили головы вовремя революции и гражданской войны, сражаясь на стороне царя. Она сбежала вАмерику и никогда больше не виделась с ними и тут, в Вермонте, начала новуюжизнь. Действительно, она прожила здесь целую жизнь, но любовь к давнопокинутым близким не угасла, она до конца была привязана всеми фибрами души клюдям, оставшимся в прошлом. Они навсегда стали горькой и сокровенной, нонеотъемлемой частью ее жизни, отдельным узором того причудливого полотна, чтоназывается человеческой судьбой.

Однажды я нашла на чердаке ее старые балетные туфельки. Мненужно было подобрать платье для школьного спектакля, и в дальнем углу чердака янаткнулась на распахнутый сундук. Изношенные чуть ли не до дыр атласные туфлилежали на самом верху и показались мне удивительно легкими и ветхими. Яблагоговейно, словно прикасаясь к волшебным башмачкам, погладила истрепанныйпотускневший атлас и при первой же возможности спросила о них Грэнни Энн.

– Ох! – невольно воскликнула она и тут же соблегчением рассмеялась и как-то помолодела от неведомых мневоспоминаний. – Я надевала их в последний раз, когда танцевала вМариинском театре, в Санкт-Петербурге… Этот спектакль смотрела царица… ивеликие княжны. – Она виновато смешалась, стоило запретным словамсорваться с губ, но все же добавила: – В тот вечер мы давали «Лебединое озеро». –Память явно унесла ее за тысячу миль от нашего дома. – Такой чудесныйбалет… Кто бы мог подумать, что я выступала тогда в последний раз!.. Сама незнаю, зачем я храню эти туфли… Да, милая, ведь это было давным-давно! –Она с видимым усилием захлопнула дверь в прошлое и протянула мне чашку горячегокакао со взбитыми сливками, посыпанными мелкими стружками корицы и шоколада.

Мне хотелось расспросить поподробнее, но она куда-тоспешила, а когда вернулась, мне пора было садиться за уроки. Я делала их здесьже, у нее на кухне, пока она вышивала. В этот вечер мне так и не удалосьвернуться к разговору о балетных туфельках, как и в последующие годы. Честноговоря, я попросту о них забыла. Да, я знала, что когда-то она была танцовщицей– из этого никто и не думал делать тайну, – но отказывалась представить ееприма-балериной. Ведь она была моей бабушкой, моей Грэнни Энн, и, кроме нее, ниодна бабушка в городе не отваживалась встать на роликовые коньки. А онанадевала их как ни в чем не бывало, когда наряжалась в очередное старенькоечерное платье, шляпку и перчатки и отправлялась куда-нибудь в банк с такимвидом, будто совершает нечто чрезвычайно важное. Даже когда она заезжала замной в школу на своем старинном автомобиле, у нее сохранялся этот важный ицелеустремленный взгляд, моментально наполнявшийся любовью при моем появлении.Конечно, тогда мне было намного легче воспринимать ее такой забавной чудачкой ине ломать голову над какими-то там древними загадками. Она казалась такойпростой и понятной – вдова моего деда, мать моей матери, моя обожаемая бабушка,которая умеет печь пирожки. Все, что выходило за эти обыденные рамки, казалосьслишком грандиозным, чтобы пытаться что-то понять.