нем это. Язвительность слышится в моем голосе, но это случайная интонация. С надеждой и гордостью думаю я о бывшем инспекторе вневедомственной охраны, принесшем мне одиннадцать лет назад свой первый опус.

Он вошел бочком, в длиннополом, видавшем виды пальто, стоптанных башмаках и с новенькой шляпой в руке. После я выудил-таки из него, что он специально купил эту шляпу для первого в своей жизни визита в редакцию.

С не очень-то скрываемой тоской взял я рукопись. Год проработав литсотрудником отдела культуры, я в конце концов не выдержал тихого натиска графоманов и дезертировал в отдел писем. Иванцов-Ванько явился ко мне на исходе этого кошмарного года. «Зайдите во вторник», — сказал я. Я всем назначал на вторник, дабы мои авторы не засиживались подолгу, а, теснимые товарищами по несчастью, поскорее убирались бы восвояси.

Героем рассказа, который я, не веря своим глазам (помнится, я даже снял и долго в растерянности протирал очки, щурясь на пляшущие строки), прочитал дважды, был инспектор вневедомственной охраны, тщедушный и мнительный малый, трусоватый, но вынужденный обходить ночью вверенные ему объекты. Ночью! В зловещую предутреннюю тишь погружены улицы, а каждая тень от фонаря предстает затаившимся грабителем. И вот однажды, завершив, к великому своему облегчению, обход, этот жалкий инспектор вдруг замечает две выскользнувшие из подворотни тени. В сторону магазина, что расположен в полутора кварталах отсюда, направляются они. Как быть? Десять минут назад инспектор был там и даже беседовал со сторожем, глуховатым и подслеповатым, как все сторожа, говорившим, приставив к уху ладонь: «Аиньки?» (Я зубами скрежетал от досады и заставил-таки переписать сторожа. «Пусть это будет страдающий геморроем хрыч, который даже на минуту не может присесть и потому считается лучшим сторожем города. Его хвалят, требуют равняться на него, избирают в президиум, но и здесь он стоит как столб…» Так наобум импровизировал я, стараясь отбить у Иванцова-Ванько вкус к шаблонному видению, а он понял меня буквально и все так и написал — и геморрой и президиум.) Так вот, перед инспектором возникает дилемма: следовать дальше своей дорогой, на что он имеет полное право, или вернуться на объект. Но тогда заодно с глуховато-подслеповатым сторожем могут прикокнуть и его. И тут начиналась фантастика. Весь этот внутренний разлад, все «за» и «против», которые с головокружительной изобретательностью извлекает из своего бездонного «я» объятый ужасом слабовольный человечек, вся эта отчаянная борьба без единого свидетеля посреди спящего города произвели на меня такое ошеломляющее впечатление, что я тут же помчался по редакционным кабинетам, вслух и скоро уже чуть ли не наизусть шпаря этот написанный естественно-корявым, блистательным языком эпизод. Коллеги улыбались, снисходительно не отказывая мне в праве на экстравагантность. Я послал телеграмму Иванцову-Ванько. (Тогда еще он был просто Ванько, псевдоним Иванцов появился позже, но я не разглядел в этом превращении робкого Ванько в солидного Иванцова тревожного симптома; мой же крестник до сих пор обижается, когда я, забываясь или делая вид, что забываясь, называю его двойной фамилией.)

В девять утра он караулил меня у входа в редакцию. Я с ходу выпалил ему, что надо переделать концовку. Его герой не должен возвращаться к магазину, во всяком случае, сразу, он должен уйти крадучись, испуганный тем, что намерен совершить под покровом ночи, потом вернуться на прежнее место, опять уйти… Ни в коем случае нельзя доводить эту борьбу до конца. Пусть мучается, пусть не может заснуть читатель, гадая: «А что, если бы…» — и строит в уме свои бесконечные варианты.

— Герой, — внушал я, когда мы подымались по редакционной лестнице, — доверчивый дебютант и упоенный маэстро, факир на час, — герой должен быть интересен не только в начале, но и в конце, вернее, после конца…

Теперь я понимаю, что Иванцов-Ванько слушал меня вполуха. Один вопрос вертелся в голове у него, и, пока я всовывал в замочную скважину ключ, он, теребя свой новенький котелок, задал-таки этот вопрос:

— Скажите, а… А насколько реально, что это… может быть напечатано? Много ли, так сказать, шансов?

— Ни одного! — взревел я. — В газете — ни одного!

Он даже попятился и долго не решался войти в распахнутую мною дверь. О, это жадное нетерпение падкой на мишуру души! А я готов был молиться на него — за его талант, который насмешливый господь вручил в столь немощные руки. В моем же двухметровом теле молодого громилы гудели токи высокого напряжения — то была сила, которой несть числа, но единственное, к чему я был бы счастлив приложить ее, располагалось в недоступном для меня измерении.

А все вокруг, кроме, пожалуй, жены и тещи — бывшей жены и бывшей тещи, причем бывших дважды, ибо я умудрился два раза с интервалом в одиннадцать лет жениться на одной и той же женщине, — все вокруг убеждены, что готовится вторжение невиданного шедевра и дело за малым: усадить меня за письменный стол. Я не разубеждаю их — пусть верят! — но, кажется, час прозрения близок, и первый камень уже полетел в меня, пущенный меткой рукой потомственной кочевницы.

Алина Игнатьевна говорит о своем цыганском происхождении с гордостью. С библейских времен верховодит она в местной писательской организации и с библейских же времен благоволит ко мне, все подбивая отнести в издательство рукопись. «Послушай, мой дорогой, я отлично помню твои рассказы. Особенно этот… Про лошадь. Как она мчалась по улице». — «Вы имеете в виду… — про трамвай?» Усатая верхняя губа гневно вздернулась. «Не морочь голову! Рассказ про лошадь, я прекрасно помню». И она, к моему изумлению и стыду, наизусть выдала целый абзац из жалкого опуса про старую кобылу, некогда напечатанного в молодежной газете.

Растроганный, я поблагодарил Алину Игнатьевну за память, но рукопись не понес. Вместо этого с таинственно-гордым видом вручил ей сочинение Иванцова-Ванько о трусоватом инспекторе вневедомственной охраны. Много крови попортила она из-за этой вещицы себе и другим, но в конце концов рассказ был напечатан в областном ежеквартальном альманахе, который спустя год перестал выходить из-за нерентабельности и бумажного дефицита.

Одиннадцать лет писала писательница многоплановый роман «Молодые люди». Когда наконец он появился, триумф был полным. Обе областные газеты откликнулись восторженными рецензиями. Артисты светопольского театра читали на радио главы. Братья по перу поздравляли. Бурлили читательские конференции. Поговаривали о выдвижении на премию… Роман был чудовищным.

Я выступал ровно двадцать минут. Три с половиной часа мне давали отпор, и только Алина Игнатьевна не проронила ни звука, лишь отдувалась, приподымая усатую губу, да ворочала черными глазами. От последнего слова она воздержалась, зато на другой день рассчиталась со мной сполна.

— Послушай, мой дорогой, —