Лев Вениаминович вышел на пенсию. Он старел и паршивел, «гулька» под беретом превратилась в совсем уж жалкий узелок, а дыхание от постоянного употребления в пищу сосисок и прочей дряни стало несвежим. Плесень разъела стены в ванной и выползла в коридор. Заваленная бумагами квартира пропахла табаком и пылью, к тараканам, которые в нашем дворе водились у всех без исключения, добавились мельчайшие домашние муравьи и пауки, в ванной уже безо всякого стеснения ползали сегментированные мокрицы. В бессонные ночи Лев Вениаминович слышал, как шуршат за книжными шкафами мыши. Он тщетно расставлял мышеловки, которые при утренних проверках хлопали его по пальцам. После очередной попытки поквитаться с грызунами Лев Вениаминович всякий раз ходил с синими ногтями, а мыши, будто в отместку, забирались на полки и усердно грызли книги.

Сил остановить этот медленный распад, привести дом в порядок у Льва Вениаминовича не было. В теплое время года он подолгу сидел на лавочке у подъезда, как будто не хотел возвращаться домой. Гадалки проходили мимо, здоровались и перешучивались с ним по привычке. Позже они жалели о том, что ни одной не пришло в голову присмотреться и задуматься.

И вот однажды утром в подъезде появился запах, исходивший из-за двери в холостяцкую нору Льва Вениаминовича. В ожидании скрипучего лифта, отказывавшегося перевозить детей и слишком легких женщин, жильцы поводили носами и удивлялись. Так крепко здесь не пахло никогда, даже после того, как сто тринадцатая квартира выгорела изнутри за одну ночь, а пожарные обнаружили среди углей два комплекта человеческих костей — и ни одного черепа.

Наконец соседка из квартиры напротив не выдержала и под благовидным предлогом — собралась варить суп, а в доме не оказалось лука, — позвонила в дверь одинокого философа. Заскрежетал замок, звякнула цепочка, и в щелку выглянуло лицо незнакомой старушки в зеленом платке. Лицо это, казалось, состояло из одних морщин, но многолетний деревенский загар и хитрые прозрачные глазки — такие еще называют лучистыми — делали его миловидным и каким-то неуловимо своим, родным. А от запаха, который густо разлился по лестничной клетке, сосало под ложечкой и слюна закипала во рту — из квартиры отчаянно тянуло свежей сдобой, мясом, чесноком, наваристыми щами, даже кислый, в нос шибающий дух домашнего кваса с хреном в этом невыносимо аппетитном полотне ароматов присутствовал.

— Кого Бог послал? — не снимая цепочку, спросила старушка.

Изумленная соседка залепетала что-то про луковицу, и тут в прихожей появился сам Лев Вениаминович, порозовевший и округлившийся, с лоснящимися после трапезы губами. Он открыл соседке дверь, пригласил ее, невзирая на вежливые отнекивания, в гостиную — именно так он назвал одну из комнат, — и даже попытался развлечь разговором на общие темы, пока старушка хлопотала на кухне. Говорил он длинно, витиевато и скучно, как все начитанные, но не избалованные общением люди. Соседка кивала, особенно не вникая — а то еще голова разболится, — и смотрела по сторонам. В комнате был порядок, на чисто подметенном полу — пестрый коврик, на столе — самовязаная кружевная скатерка, на подоконнике — герань. Все казалось не просто убранным и вычищенным, а словно отскобленным от грязи, побелевшим в тех местах, которые скоблили особенно рьяно. К запаху еды примешивался запах хозяйственного мыла, и в голове соседки откуда-то возникло и завертелось самое емкое определение, которым можно было бы сейчас описать квартиру Льва Вениаминовича: «бедненько, но чистенько».

Одинокий философ тем временем рассказывал, как ему повезло найти Агафью Трифоновну, ту самую старушку, дробно топотавшую сейчас на кухне. Ее сосватал ему в домоправительницы один из бывших коллег, хорошо осведомленный о неприспособленности Льва Вениаминовича к быту. Коллега нанял ее сиделкой к своей матушке, а та, едва Агафья Трифоновна заступила на работу, возьми да и умри. Не ехать же теперь пожилой женщине обратно в деревню, тем более что она гений, просто гений, и умеет абсолютно все — стирать, клеить обои, квасить капусту, разделывать мясо, а какие она печет пироги!

— Вот такие люди — они настоящие, — говорил Лев Вениаминович, и голос его подрагивал от восторга. — На них все держится. Мы-то что, не пашем, не сеем, к корове не знаем, с какого конца подойти. Зачем мы и нужны-то вообще? Вот вы, я вижу, женщина культурная, интеллигентная. Вас, извините, если в деревню отправить, в глушь куда-нибудь, — вы же пропадете. Вы же ничего не умеете, чтобы сама, чтобы руками. А они на земле спокон века, нутром ее чуют, это вот народ, понимаете? Простой, настоящий народ…

Тут вернулась Агафья Трифоновна. Она несла блюдо, накрытое тканой салфеткой, под салфеткой угадывался пышущий сдобным теплом пирог, а сверху лежала блестящая коричневая луковица.

— Ой, что вы, не надо, — засмущалась, как полагается культурной женщине, соседка и быстро взяла луковицу.

— От нашего стола вашему, — с притворной строгостью ответила Агафья Трифоновна, поставила блюдо на стол и сдернула салфетку. Пирог оказался уже разрезанным, обильная начинка источала сытный мясной дух.

Соседка была из располневших красавиц и всю жизнь сидела на диетах, питаясь то гречкой, то капустным листом. Она и суп-то собиралась с этой луковицей варить овощной, перетертый в пюре по совету из журнала «Здоровье».

— С сольцой вкуснее. — Агафья Трифоновна сунула сухую крохотную ручку в карман передника, достала пузырек и от души сыпанула на пирог что-то неожиданно черное.

— Четверговая? — решила блеснуть знаниями о народной кулинарии соседка. Она смутно помнила, что и впрямь существует на свете черная соль, которую готовят как-то на редкость по-народному — запекают по четвергам в лапте с ржаным хлебом или вроде того.

— Земляная. От землицы все родится.

Соседка послушно откусила под внимательным взглядом Агафьи Трифоновны большой кусок пирога. Черная соль имела странный, как будто слегка затхлый, органический привкус и хрустела на зубах. И такое блаженное тепло сразу разлилось по телу, что соседке уже не хотелось никуда идти, не хотелось варить постный суп-пюре, еду для обмана желудка, а не для радости и насыщения, а хотелось сидеть тут, чувствовать, как тает во рту пирог, в котором тесто как облако, а мясо как первая дичь, что убил Адам для своей Евы, и слушать мудрые присказки настоящей Агафьи Трифоновны… Заставив себя вернуться домой — ведь нужно было все-таки приготовить ужин — она долго еще улыбалась какой-то тайной радости внутри, а дареный пирог съела целиком, не оставила супругу ни кусочка.

За зиму Агафья Трифоновна обжила неуютную квартиру одинокого