Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Турне платили хуже, чем в Вене, и работа была неинтересной. Он лепил мальчиков и девочек на цветочной поляне. Художников по скульптуре на фабрике не было, фарфоровые дети выставлялись на продажу нераскрашенными, и их никто не покупал. В Турне он женился. Получилось все как-то само собой: ему было уже за сорок, а Лили была немолодой дочерью домохозяйки. После свадьбы ничего не изменилось, разве что вместо одной комнаты у мастера стало три. Жена тихая, неразговорчивая – готовила, убирала, стирала, а в свободное время вышивала и вязала кружева.
Не успел Жан-Жак устроиться в Турне, как началась война за австрийское наследство, и город пал в битве союзных войск с французами. Мастер никогда не забудет, как после боя всех горожан: мужчин, женщин и даже подростков – по приказу Морица Саксонского погнали стаскивать трупы в овраг на опушке леса – генерал боялся гнилостной лихорадки. Коллективную могилу засыпали тонким слоем земли, и от оврага потом еще долго доносились шум больших крыльев и рычание хищников. И к чему все это было? Уже через два года в Аахене правители договорились, и город вернулся к австрийцам.
Осада Турне так напугала Лили, что бедная женщина больше ни дня не пожелала оставаться в родном городе. Они уехали, скитались по Европе – были в Берлине, Венеции, Неаполе, Дельфте. Потом появилась работа в Со, где он делал фигурные ручки для горшков и ваз, а после нее – в Орлеане, где лепил петушков на манер Меннеси, и наконец в Страсбурге. Там как-то весной умерла Лили – тихо и незаметно, как и жила. Он похоронил жену и в тот день поставил дома в стакан с водой ее любимые фиалки.
Из Страсбурга тоже пришлось уехать: Пауль Ханнонг перевел свою фабрику в немецкий Франкенталь, и, хотя директор предложил Жан-Жаку и другим работникам поехать с ним, мастер решил Францию не покидать – перебрался в Нидервиль. Первой его работой на новой фабрике стал фаянсовый волынщик: у молодого музыканта были длинные пальцы и шея. Жан-Жаку особенно удались складки на штанах и отложной воротник; лицо, однако, оставалось неживым. И все же даже таким его волынщик был лучше, чем пастухи и пастушки Иоганна Иоахима Кендлера с Мейсенской фабрики.
«Безликие, безрукие и безногие», – с издевкой подумал Жан-Жак, но тут же одернул себя: не от зависти ли эти мысли? Все знали, что Кендлер зарабатывает в десять раз больше, чем мастера на других фабриках.
С Кендлером его познакомил директор Людвигсбургской фарфоровой фабрики Йозеф Якоб Ринглер. Это было в Мейсенском павильоне Лейпцигской ярмарки, и Жан-Жак как раз рассматривал статуэтку из итальянской комедии: злодей Скарамуш похищает у кокетки Коломбины поцелуй; в ногах у влюбленной пары вьется мопс. Лица кукольные, застывшие; выражение получилось только у мопса, и то, наверное, случайно. А деревянный ствол, покрытый грубыми цветами, и ужасная клетка в руках Коломбины?! Просто не комильфо! Он так и сказал Кендлеру – ну, не этими словами, конечно. Похвалил раскраску, что для скульптора самое большое оскорбление, а особенно в случае, когда художниками руководит Иоганн Грегор Херольд, злейший враг Кендлера по фабрике. Иоганн Иоахим сразу от него отвернулся – заговорил с кем-то другим: мол, меня вся Европа знает, августейшие персоны за счастье почитают мои фигурки у себя в залах выставлять, а ты кто такой? Заштатный мастеришка малоизвестного завода… Ну, теперь подожди, Иоганн Иоахим! Его светлость герцог Карл Евгений Вюртембергский даст Жан-Жаку возможность показать, как надо лепить статуэтки! А Кендлер все же зря воюет с Херольдом: искусная раскраска яркими эмалями отвлекает от убогой лепки. Ему на Херольда молиться надо, а не интриговать против него. Изобразил Скарамуша с обвислыми на заднице штанами, с уродливым животиком. И Коломбина у него – ну просто размалеванная кукла! А фарфор ведь живой!
Коляску тряхнуло. Жан-Жак заерзал на неудобном сиденье, поправил сползшую подушечку. Опущенная шторка неплотно прилегала к стеклу, и в щель мастер видел бегущий за каретой ландшафт. Сначала ехали вдоль Рейна, но вскоре дорога ушла от реки к лесу: густые заросли Шварцвальда с пихтами, елями и уходящими в небеса корабельными соснами перемежались покрытыми снегом полянами, вокруг которых были и дубы, и клены, и буки, и березы. Под солнцем эти поляны взрывались россыпью цветов, как будто усеянные алмазами. Своей красотой они спорили с маленькими радугами, появляющимися между деревьями всякий раз, когда золотые лучи, прорвавшиеся сквозь мрак хвойной чащи, ударяли мириады микроскопических льдинок, взвешенных в легком морозном воздухе. Казалось, и сверкающие поляны, и веселые радуги были здесь для того, чтобы оспорить право леса на свое темное имя.
Садясь в дилижанс в Страсбурге, Жан-Жак был готов ко всему: нередко в оттепель или после дождей дороги раскисали, и пассажиры были вынуждены выталкивать из канав и разлившихся озерами луж увязший в грязи экипаж. Можно представить себе, что потом было с башмаками. Не говоря уже о простуде или, не дай бог, зимней лихорадке, которые так легко заработать в это время года. Но пока им везло: светило солнце, и мороз был достаточно сильным, чтобы дороги не раскисли, однако не таким, чтобы от него не спасала медвежья шкура, уже который год служившая мастеру одеялом. Последние несколько дней снег не выпадал, колея была наезжена, и дилижанс на перегонах не останавливался. Только раз кони вдруг застыли как вкопанные, заржали и стали рвать узду: через дорогу переходило семейство диких свиней. На косуль, оленей, зайцев и лис, которые тут были на каждом шагу, кони внимания не обращали, а волки и медведи пока, к счастью, не попадались.
Дорога то уходила от леса – и они проезжали маленькие городки и деревни, – то возвращалась к темным чащам и солнечным полянам. В поселениях всюду стояли дома с дверями и окнами, заколоченными досками. Уже который год шла война, и люди снимались с веками насиженных мест, отправляясь искать лучшую долю. В эту войну оказались вовлечены все части света: и Европа, и обе Америки, и Цейлон, и Индия, и Филиппинские острова. «Первая мировая война! Что скажут о
