так, как я помню. Большую часть территории сровняли с землей. Исчез тренажерный зал, математический блок, научные лаборатории из красного кирпича – все, кроме тех зданий, которые, как считается, имеют историческую ценность: старинного особняка и пары пансионатов, разделенных на квартиры для молодых специалистов. Я паркуюсь возле часовни, которая сейчас, судя по всему, является частной стоматологией. Мой муж, с которым я обручилась два дня назад, сбит с толку: предвкушая долгую поездку в Шотландию, он совершенно не рассчитывал на эту спонтанную остановку.

– Это то место?

– Дай мне полчаса, – говорю я, сжав его руку, а после указываю ему в сторону паба White Horse[3].

Когда он уходит, я захожу в здание клиники и прохожу мимо молодого администратора в приемную, покрашенную в стоматологически-зеленый цвет. Вокруг раздаются звуки работы дантиста: пронзительный звон, скрип и высокий металлический скрежет. Деревянная скамейка, на которую я сажусь, похожа на ту самую скамью, на которую однажды во время воскресной службы упали алтарники, едва различимые в дымке ладана. Помещение бывшей часовни полностью адаптировано под клинику. Кабинки вдоль нефа сделаны из низких подвижных стенок, украшенных огромными лицами улыбающихся во все зубы детей. Органные трубы все еще виднеются на балконе позади хоровых кабинок, которые кажутся настолько маленькими, что в них едва ли поместится горстка девушек. На неподвижной каменной кафедре, где Толстая Фрэн, моя директриса на протяжении шести лет, ежедневно выступала со своими заявлениями, сложены стопки стоматологических брошюр, женские журналы, глянцевые издания о питании и образе жизни, в выпуске которых в свое время участвовала и я. Опершись головой на каменную стену, я смотрю на сводчатый потолок. Это так сюрреалистично – медсестры входят и выходят из ризницы в своих туфлях на мягкой подошве, словно монахини. Все это так знакомо, но в то же время совсем не так, как было раньше.

За моей головой находится череда очень узких и длинных витражей, доходящих до самых балок. Я не вспомню, что на них изображено, пока не повернусь и не посмотрю, но не буду делать этого даже под дулом пистолета. Меня повергает в шок осознание того, что, глядя в эти окна всю свою юность, каждое утро на протяжении почти пяти лет, за исключением суббот, я не помню ни одной детали, ни одного святого или апостола, ни даже Того Самого. Отличный показатель всей глубины подростковой одержимости самим собой, в данном случае моей. Воспоминания о моих школьных днях, которые в лучшем случае выборочны, говорят о том же.

Пока я сижу на скамейке, из кабинки выходит девушка, стиснув между зубами кусок ваты и держась рукой за щеку. Трясущаяся на своих высоких каблуках, ошеломленная, она подходит к свободному месту рядом со мной. Ассистент стоматолога идет за чем-то важным, возможно, за рецептом, а взгляд пациентки блуждает по сводчатому потолку и железным канавкам. Антураж часовни создает довольно пугающую атмосферу для пациентов – ангелы, кафедра, витражи, – возможно, девушка думает, что у нее галлюцинации. Кровь из пустой лунки медленно стекает по марле в ее руке. Наверное, мы с ней одного возраста. Она могла учиться в школе имени Короля Эдмунда. Девушка не сводит пустого взгляда с неоновой вывески выхода и будто ждет, когда ее заберут.

Над дверью ризницы на деревянном прямоугольнике высечен девиз школы Божественных.

MEMOR AMICI

Помни друзей своих.

– Ха, – фыркаю я вслух.

Пациентка медленно поворачивается ко мне. Ее движения все еще заторможены после лекарств, а рука по-прежнему крепко прижата к щеке. Она моргает.

Я пытаюсь сглотнуть, сгибаясь пополам и едва сдерживая смех, который всегда застает нас врасплох в самые неподходящие моменты: похороны, проповеди, открытие выставки жениха.

Мои плечи трясутся, а скамья подо мной начинает дрожать. Девушка внезапно встает, и ее сумочка со всем содержимым падает на пол.

– Ох, черт, мне ужасно жаль. – Я вижу, как ее помада катится в сторону кафедры. – Извините, извините.

Я подношу к груди кулак и слегка ударяю, чтобы проглотить смех.

– Извините.

Я пытаюсь поднять сумку, протягивая ее девушке.

– Раньше здесь была школа, – выпаливаю я, просто чтобы что-то сказать. – Святого Иоанна Богослова.

Бедная женщина слегка кивает потяжелевшей головой, забирая сумочку. Она смотрит на сообщение, высветившееся на экране ее телефона, а затем через плечо на дверь, проверяя, не пришли ли за ней. Я полагаю, ей не разрешили садиться за руль в таком состоянии.

– Частная школа, – продолжаю я. – Та самая, что закрылась, об этом писали в газетах давным-давно, помните? Был скандал.

Она смотрит на меня так, будто никак не может сфокусировать взгляд. Прошло достаточно много лет, и моя речь перестала быть похожей на речи Божественных. Время от времени я жила за границей, поэтому иногда мой акцент довольно трудно определить, но все же, что-то заметив, девушка осматривает меня с головы до ног, и ее глаза вспыхивают. Она знает.

– Ага, – отвечает она. Пока она говорит, вата во рту на мгновение сползает, обнажая омерзительные кровавые десны. – И? Моя мама работала на кухне. – Она показывает на место за нашими спинами, где раньше была старая трапезная. – Шестнадцать лет драила чертовы сковородки, если хочешь знать.

Правая часть губы у нее провисает, отчего ее речь похожа на пьяное бормотание.

– Кучка наглых чертовых мажоров.

Она возвращает вату на место и зажимает между зубами в ожидании моего ответа. Конечно же она права. Но чего она ждет от меня? Что я повалю ее на пол, защищая собственную честь?

Я думаю о своем муже Юргене, который ждет меня в пабе. Он знает, что значит позволить моменту завладеть тобой. Юрген пацифист и совсем не из тех, кого легко спровоцировать. Несмотря на то что из нас двоих творческая натура он, с периодическими вспышками гнева бороться приходится мне – муж остается спокойным в любой ситуации. Когда мы встретились, в моей жизни только закончился период, в котором не было места ни стабильности, ни умиротворению, ни постоянному дому, поэтому, уставшая и опустошенная, я нашла эту особую разновидность его взвешенного спокойствия крайне соблазнительной. Именно в это я и влюбилась. В последнее время я очень стараюсь перенять хладнокровие Юргена. Плюс мы молодожены. И это наш медовый месяц. Нет, я не клюну на эту провокацию.

К счастью, в дверях часовни появляется бритый налысо мужчина, свистит и показывает на женщину большим пальцем. Она уходит, и ее высокие каблуки резко стучат по кафельному полу, маршируют по нефу, мимо ризницы и через арочную дверь.

MEMOR AMICI

На какое-то время я замираю на ступеньке Причастия,