«А меня рядом с ней не было…» Эта мысль ужалила Мэри так остро, что она вздрогнула. Ей было стыдно вспоминать, как они с Коринной отдалились за последние несколько месяцев. И вовсе не по вине Коринны. Жизнь Мэри окончательно и бесповоротно изменилась. Ушли в прошлое длинные дни, заполненные уроками, занятиями в клубе и бесконечной болтовней по телефону. Мэри не могла припомнить, когда в последний раз расстраивалась из-за ссоры с друзьями или тройки за контрольную… или даже из-за неудавшегося марша протеста против войны во Вьетнаме, в котором они с Коринной участвовали минувшей весной. В прошлый раз, когда Коринна звонила ей неделю назад – или две недели? – Мэри слишком вымоталась, чтобы хотя бы поболтать с подругой. Она пообещала перезвонить, когда малышка уснет. Но выполнила ли она обещание? Этого Мэри не помнила.

«Не обманывай себя, – оборвал ее внутренний голос. – Ты прекрасно помнишь, как было дело. Коринна говорила так, словно была готова расплакаться. Признайся, это вызвало у тебя раздражение. Ты подумала, что любая причина ее слез – должно быть, очередная ссора с каким-нибудь несносным приятелем – ничтожное препятствие, жалкий холмик по сравнению с вершиной, которую тебе приходится штурмовать изо дня в день. И ты не перезвонила. Ты хотела позвонить, но так и не собралась».

А теперь было уже слишком поздно.

– Не могу поверить. Не верю, что Коринна решилась… – Слова слетали с ее губ и таяли в воздухе, как снежные хлопья, оставившие грязный след на ковре. Гораздо сильнее, чем весть о смерти подруги, Мэри мучило то, что она никак не могла догадаться, что же толкнуло Коринну на столь отчаянный поступок. В последнее время Мэри была слишком поглощена непрестанной суетой, в которую превратилась ее жизнь.

Каждое утро задолго до рассвета ее будил плач проголодавшегося младенца. Вначале она пробовала кормить Ноэль грудью, но малышка постоянно капризничала. «Нервное молоко», – заключил врач и объяснил, что молока у Мэри слишком мало. Так она потерпела первое поражение в роли матери. Ей приходилось то и дело подогревать бутылочки с питательной смесью, менять бесчисленные подгузники, стирать их и вывешивать на просушку. А когда Ноэль наконец засыпала, Мэри бросалась растапливать печку и поддерживать в ней огонь, придумывать, как приготовить ужин из тех продуктов, что остались в холодильнике. Вдобавок они с Чарли кормили и поили лошадей, на которых катались верхом избалованные богатые девчонки, – за это молодым супругам предоставляли жилье. Эти девчонки лет двенадцати-тринадцати, в бриджах и двухсотдолларовых сапогах для верховой езды, то и дело стучались в дверь дома, прося то пластырь, то стакан холодной воды, то позвонить по телефону. К вечеру Мэри чувствовала себя опустошенной, как бутылочки, из которых Ноэль Жадно высасывала жидкую смесь.

Теперь, когда мать и отец навсегда отвернулись от нее, у Мэри остались только Чарли и малышка. Глядя на мужа, сидящего перед ней на корточках, Мэри почувствовала, как в груди у нее вспыхнула искра – как на перетертом электрическом проводе, которые тянулись по стенам и плинтусам их дощатого дома.

Чарли был рослым и гибким, напоминал бегуна-марафонца, и когда он приседал, их глаза оказывались на одном уровне. На его длинном угловатом лице Мэри различала черты его далеких предков – ирокезов: щеки, резко сбегающие к подбородку, высокие скулы. В предпоследний год учебы в Лафайете, когда они только начали встречаться, черные как вороново крыло волосы Чарли падали на воротники его рубашек, а теперь были подстрижены коротко, как у морского пехотинца, – по приказу его босса, мистера Ньюкома. Мэри знала, что Чарли возненавидел новую стрижку, особенно потому, что ему не оставили выбора. Но втайне она считала, что он похорошел. Короткий ежик выделял его из толпы длинноволосых мальчишек, которые похвалялись тем, что публично сжигали повестки в армию… а в это время дома матери заправляли их постели и готовили школьные завтраки.

Но главным достоинством Чарли были его глаза. Широко поставленные, чуть раскосые, они имели необычный желтовато-зеленый оттенок, напоминая Мэри прохладную воду в неглубоком, затененном деревьями ручье. Мэри наклонилась к мужу, прижалась щекой к его плечу и изогнулась так, что между их телами осталось место для мирно спящей Ноэль. «Мы похожи на две доски, прислоненные рядом к стене амбара, – думала она. – Мы не даем друг другу упасть».

– Что же нам теперь делать? – спросила она жалобно, как ребенок, заблудившийся в потемках.

Раньше, в прежней жизни, она решила бы кому-нибудь позвонить. Но кому? С тех пор как Мэри бросила школу, она редко виделась с подругами. Родители Бет Тилсон запретили ей бывать у Мэри, вероятно, опасаясь, что Бет придется по вкусу взрослая жизнь подруги. Джо Фергюсон работала по вечерам и выходным в «Супердешевых товарах», чтобы скопить деньги на обучение в колледже; у нее не было ни минуты свободной. Даже Лейси Бакстон, которая ни за что не бросила бы подругу в беде, сама впала в немилость: ее застали обнаженной на хорах методистской церкви в обществе друга ее родителей, мужчины, годящегося ей в отцы. Лейси отослали к тете и дяде в Буффало – вероятно, чтобы заставить ее образумиться.

– Предстоят похороны. – Глубокая морщинка, скрывающая затянувшийся шрам, соединяла черные брови Чарли и тянулась через костистую переносицу.

Мэри отчетливо представились мать, отец и трое братьев Коринны, скорбно склонившиеся над только что вырытой могилой. И вдруг эта картина расплылась перед ее мысленным взором, и оказалось, что это ее могила, а над ней стоят ее родители. Папа сутулится от болезни и горя, сквозь редеющие волосы просвечивает белое темя. А мама выглядит крепкой и не имеющей возраста, как дом на Ларкспер-лейн – тот дом, из которого Мэри выгнали навсегда.

И вдруг у нее из глаз полились слезы, покатились по щекам, обжигая их. Мэри перевела взгляд на спящего ребенка. От Чарли Ноэль унаследовала только пышный хохолок черных волос. Серо-голубые глаза, изящно изогнутая верхняя губка и тонкий нос достались ей, казалось, от неких предков голубых кровей, а порой Мэри мерещилось, что она видит себя саму трехмесячной. Неожиданный прилив любви сменился вспышкой отчаяния.

Будто почувствовав это, Чарли выпрямился и протянул руки.

– Может, отдашь ее мне? Я бы присмотрел за ней, пока ты не… – Он не договорил.

Гнев охватил Мэри мгновенно.

– Пока я… не возьму себя в руки? – Она понимала, что поступает несправедливо, срывая зло на Чарли, но ничего не могла с собой поделать. Он был не просто легкой, а единственной мишенью.

– Мистер Ньюком отпустил меня на весь день, – объяснил Чарли так спокойно, словно не слышал ее. – Я мог бы сбегать в прачечную, а на обратном пути что-нибудь купить. Кажется, у нас кончилось молоко. – Он говорил тихо, чтобы не разбудить ребенка, который уже беспокойно ерзал в руках Мэри.

– У нас кончилось все. – В кошельке Мэри осталось ровно девять долларов и тридцать восемь центов, которые предстояло растянуть до следующей пятницы, когда Чарли выплатят жалованье за минувшую неделю.

Ноэль ворочалась все больше, начиная потихоньку хныкать. Мэри прижала ее к плечу и начала яростно укачивать. Уткнувшись лицом в сладко пахнущую шейку ребенка, Мэри надеялась, что близость дочери поможет ей выжить. Однажды на вечеринке в восьмом классе кто-то из мальчишек стащил ее с причала в озеро прямо в одежде. Мэри навсегда запомнила леденящий страх, когда ее тянули вниз, несмотря на все попытки вырваться. Именно так она чувствовала себя и сейчас. Прошло несколько месяцев с тех пор, как она в последний раз читала книгу или смотрела телепередачу с начала до конца. Она редко выбиралась из дома, если не считать вылазок в прачечную и супермаркет, а также в конюшню, чтобы накормить и напоить лошадей. Когда она мылась в большой ванне с львиными лапами вместо ножек, сливная труба которой уходила через дыру в полу, а в дыру виднелся кустик сухой травы на земле под домом, ей не всегда хватало времени вымыть голову. Спутанные рыжевато-каштановые пряди болтались у нее за спиной, как грязные тряпки, которые ей все недосуг выстирать.