Естественно, между нами нет телепатической связи, ведьМариус – мой создатель. Но не успел я подумать об этом, как осознал, что неощущаю ни малейшего свидетельства его присутствия в здании. Откуда мне знать,что происходило в тот короткий промежуток времени, пока я стоял на коленяхперед Лестатом. Я понятия не имел, где сейчас мог быть Мариус. Я не чувствовалзнакомых человеческих запахов Бенджи и Сибил. Меня парализовал ужас.

Я остановился на втором этаже и прислонился к стене, споказным спокойствием разглядывая лакированные сосновые половицы. На паркетеобразовались желтые островки света.

Где же Бенджи и Сибил? Что я наделал?! Зачем привел сюда двухочаровательных смертных – Бенджи, живого, подвижного мальчика двенадцати лет, идвадцатипятилетнюю Сибил?! А вдруг Мариус, столь благородный по своей натуре,выпустил их из виду?

– Я здесь, дитя. – Как обрадовал меня этотраздавшийся совсем рядом отчетливый, тихий и доброжелательный голос! Прямо подомной в пролете лестницы я увидел своего создателя. Он следовал за мной вверх полестнице или, скорее, оказался там с помощью свой силы и скорости, безмолвно инезаметно преодолев разделявшее нас расстояние.

– Мастер, – сказал я со слабой улыбкой, словноизвиняясь. – В какой-то момент я за них испугался. Мне здесь грустно.

Он кивнул.

– Они со мной, Арман, – сказал он. – Этот городкишит смертными. Сколько бы здесь ни бродило скитальцев, пищи хватит на всех. Ихникто не обидит. Даже если бы меня здесь не было, никто не осмелился бы.

Наступила моя очередь кивать. Но я не разделял егоуверенности. Вампиры по природе своей капризны и часто совершают ужасные,жестокие поступки просто так, ради собственного удовольствия. Какой-нибудьзаезжий мрачный чужак, привлеченный необычными событиями, вполне можетразвлечься, убив чужую смертную зверюшку.

– Ты просто чудо, дитя мое, – улыбнулся Мастер. Дитя!Кто, кроме Мариуса, моего создателя, мог бы так меня назвать! Но что для негопятьсот лет? – Ты ушел на солнце, сын мой, – продолжал он созабоченным выражением на добром лице. – И выжил, чтобы рассказать своюповесть.

– На солнце, господин? – переспросил я. Однако мне нехотелось что-либо рассказывать. Еще не пришло время описывать, что произошло насамом деле, обсуждать легенду о Плате Вероники и запечатленном на нем во всемвеличии славы лике нашего Господа, равно как и события того утра, когда я сготовностью отказался от своей души. Какой чудесный миф был создан из этой истории!

Он поднялся по ступенькам и опустился рядом со мной,соблюдая, однако, вежливую дистанцию. Он всегда был джентльменом, даже когдаэтого слова еще не существовало. В древнем Риме наверняка было слово,обозначающее таких людей, – неизменно хорошо воспитанных, считавших деломчести оказывать внимание другим, одинаково любезных как с бедными, так и сбогатыми. Таков уж Мариус, и, насколько я знаю, он таким был всегда.

Он положил свою белоснежную руку на невзрачныеатласно-гладкие перила. На нем был длинный бесформенный плащ из серого бархата,когда-то чрезвычайно экстравагантный, теперь же поблекший от времени. Светлые,длинные, как у Лестата, волосы, взъерошенные от сырости, даже усеянные каплямиросы с улицы, той же росы, что осталась на его золотых бровях и заставилапотемнеть длинные ресницы вокруг больших кобальтово-синих глаз, поблескивали насвету.

В нем присутствовало что-то нордическое, холодное, в отличиеот Лестата, чьи волосы всегда отливали золотом и сияли ярким светом, апризматические глаза поглощали все краски, приобретая еще более великолепныйфиолетовый оттенок при малейшем проявлении внимания боготворящего его внешнегомира.

В Мариусе же я видел солнечное небо диких северных земель,его глаза излучали ровный свет, отвергая любой цвет со стороны, оставаясьидеальными зеркалами его неизменной, в высшей степени благородной души.

– Арман, – сказал он, – я хочу, чтобы ты пошел сомной.

– Куда, Мастер? – спросил я. Мне тоже хотелось быть сним предельно вежливым. Невзирая на любые столкновения, он всегда пробуждал вомне возвышенные устремления.

– Ко мне домой, Арман, туда, где они сейчас находятся, Сибили Бенджи. Нет, не бойся за них. С ними Пандора. Это поразительные смертные,блистательные, на удивление разные и одновременно в чем-то похожие. Они тебялюбят, они так много знают и уже успели пройти с тобой долгий путь.

Мне в лицо бросилась горячая кровь; ощущение теплоты былоколючим и неприятным, а когда кровь отлила от кожи, стало прохладнее, и менястранным образом раздражал тот факт, что я вообще испытываю какие-то ощущения.

Меня потрясло пребывание в монастыре, я стремился поскорееего покинуть.

– Мой господин, я не знаю, кем я стал в новой жизни, –с благодарностью откликнулся я. – Переродился? Запутался? – Язаколебался, но что толку останавливаться? – Пока что не проси меняостаться. Может быть, позже, когда Лестат придет в себя, когда пройдетдостаточно времени, может быть... Я точно не знаю, но сейчас принять твоелюбезное приглашение я не могу.

Он коротко кивнул в знак согласия и сделал рукой жест,означающий уступку. Старый серый плащ соскользнул с плеча, но он, казалось,даже не обратил на это внимания. Его тонкие шерстяные одежды пришли внебрежение, на отворотах и карманах лежал слой серой пыли. Подобное отношение ксобственной внешности было ему совершенно не свойственно.

Горло его прикрывала полоса ослепительно белой ткани,благодаря чему бледное лицо выглядело почти человеческим. Но шелк порвался, какбудто он продирался в нем через заросли ежевики. Короче говоря, эта одежда большеподходила для привидения, чем для того, кто привык появляться в свете. Онасгодилась бы для неудачника-бродяги, но не для моего старого Мастера.

Наверное, он знал, что я зашел в тупик. Я смотрел вверх, вомрак. Мне хотелось попасть на чердак, к спрятанной там одежде мертвого ребенка.Меня заинтересовала эта история. У меня хватило наглости размечтаться, хотя онвсе еще ждал. Его ласковые слова вернули меня к реальности.

– Когда тебе понадобятся Сибил и Бенджи, ты найдешь их уменя, – сказал он. – Это недалеко. Когда захочешь, ты услышишь«Аппассионату».

Он улыбнулся.

– Ты дал ей пианино. – Речь шла о золотоволосой Сибил.Я повесил завесу между миром и моим сверхъестественным слухом и пока что нехотел ее поднимать – даже ради восхитительных звуков ее музыки, по которым яуже очень скучал.