– Все ваши рыцари – малодушные трусы, – прорычал наконец великан. – Вот прямо сейчас на ваших глазах я возьму то, что принадлежит мне, и то, что вы попытались присвоить, и ни один из вас не посмеет мне помешать!

С этими словами он схватил Леонору, перебросил ее через плечо и, хотя она изо всех сил колотила его колючими рукавами, потащил прочь. Он шел такими широкими шагами, что ни один человек не сумел бы догнать его пешим, и исчез так быстро, что никто не успел даже слова сказать. Гавейн так и остался стоять посреди зала, растерянный и огорченный. Он сделал шаг назад, споткнулся об акробата, забившегося в угол, и рассердился пуще прежнего.

– Коль скоро Прекрасный Виночерпий исчез так же внезапно, как и появился, – сказал Гавейн, – то я слагаю с себя обязанности его помощника и считаю себя вправе приступить наконец к трапезе.

Он преспокойно уселся на свое прежнее место и придвинул к себе блюдо, на котором уже приготовлен был кусок фазаньего мяса с воткнутым в него перышком.

Не обращая внимания на остальных, Гавейн отрезал себе кусок и сунул в рот.

И тогда король с силой хватил ножом по круглому хлебу, лежавшему перед ним на серебряном блюде. Нож рассек хлеб и глубоко вонзился в серебро.

– Трус! – только и сказал король.

Он отшвырнул от себя обломки ножа и раскидал руками половинки блюда с разрубленным хлебом. Одна половинка ускользнула к Кею-сенешалю, а вторая упала на пол, и ее быстро подобрал лютнист.

Гавейн подавился мясом.

– Кто трус? – спросил он невнятно, поскольку рот у него был набит мясом.

Все смотрели на него, а Гавейн жевал и краснел все сильнее.

– Речь шла о вас, – пояснил Кей-сенешаль, злорадствуя. – Ведь именно вы, дорогой Гавейн, были назначены помощником и телохранителем Прекрасного Виночерпия. А когда великан ворвался в зал и похитил эту даму с ежовыми рукавами, вы даже пальцем не пошевелили.

– Так ведь и вы тоже пальцем не пошевелили, – заметил Гавейн.

– Да, но не я, а вы поклялись защищать ее.

– Я вообще не клялся, – напомнил Гавейн.

С этими словами он поднялся и вышел из пиршественного зала.

А король смотрел на глубокую царапину, оставшуюся в столешнице, и думал о том, что камень, попавший в зеркальную гладь, оказался слишком тяжелым, и о том, что мир опять раскалывается на части и собрать его воедино будет непросто.

* * *

Гавейн выехал из Камелота ближе к вечеру. Ни мгновения лишнего он не желал оставаться здесь. Хотя все рыцари, по его мнению, были одинаково виновны в том, что не заступились за даму, трусом назвали только его, Гавейна. Это следовало немедленно исправить.

Никто из слуг не захотел оседлать для него коня, и никто не помог ему уложить в сетку доспехи. Все это Гавейн проделал сам, после чего ворота закрылись за его спиной, и перед ним легла дорога, уводящая в глухой лес.

Первые несколько шагов показались ему страшно тяжелыми, следующие дались полегче, а потом он погрузился в привычную обстановку приключения, когда странник послушно отдается во власть мира и первого встречного и готов принять от них и доброе, и худое.

Гавейн ехал между деревьями по старой дороге, и по мере того, как становилось темнее, деревья иллюзорно оживали, как бы превращаясь в великанов. Но Гавейну знаком был этот обман, обычный для деревьев, и он не поддавался страху. Ночные птицы кружили в небе, их крылья видны были в просветах между густыми кронами, и иногда они закрывали звезды.

Наконец и конь, и всадник утомились и устроились на отдых. Гавейн улегся на мягком мху, положив голову на корень дерева, и крепко заснул.

Пробудился же он за час до рассвета, весь покрытый росой и дрожащий от холода. Но разбудил его не холод, а чей-то пристальный взгляд: кто-то находился поблизости и сверлил Гавейна глазами.

Гавейн положил окоченевшие пальцы на рукоять меча и хрипло вопросил:

– Кто ты? Покажись! Я знаю, ты поблизости!

Спустя мгновение дрожащий голос отозвался:

– Не убивай меня, господин! Я ничего дурного не делал!

И перед Гавейном явился мальчик лет шестнадцати, одетый в лохмотья некогда богатого одеяния. Шелковая рубаха висела на нем, изодранная в клочья, так что просвечивали обнаженные руки, и заплатанный бархатный плащ волочился по земле, весь в шишках и маленьких веточках, запутавшихся в порванной ткани. Ноги мальчика были босыми, покрасневшими от холода и исколотыми, а на голове у него красовалась старая тряпка, такая безобразная, что Гавейн поморщился:

– Неужели ты не мог найти ничего получше, чтобы украсить свою голову?

– У меня там плеши и отвратительные язвы, – ответил мальчик. – И поэтому я не дерзаю показывать свою голову людям, господин.

– Что же ты делаешь в лесу? – спросил Гавейн.

– Прячусь, – объяснил мальчик. – Тут поблизости, говорят, бродит великан, весьма свирепый и страшный. Доспех на нем весь в красных шипах, лицо его темное от ярости, зубы у него желтые и острые, и недавно он украл даму, которую намерен взять себе в жены, а потом съесть.

– Все это – чистая правда, – подтвердил Гавейн. – И за этим великаном я гонюсь, желая отобрать у него даму. Иначе меня ожидает бесчестье.

– Так вы любите эту даму? – поинтересовался мальчик, подходя ближе к Гавейну.

– Упаси меня боже! – ответил Гавейн от души. – Вот уж кого я терпеть не могу, так это ее. Из-за нее у меня случились все неприятности, и по ее вине я, вместо того, чтобы сейчас сидеть с моим дядей королем за пиршественным столом, таскаюсь по сырому лесу и разыскиваю этого великана. Если он успеет съесть даму до того, как я настигну его, то позор останется со мной навечно. Если же он не успеет съесть даму и я сумею ее освободить, то одному Богу известно, в какие еще неприятности она меня ввергнет! Как ни посмотри, везде меня ждут беды, а началось все с того, что она явилась к нам в замок и потребовала, чтобы ее назначили королевским виночерпием, – он помолчал и с горечью заключил: – Понятия не имею, для чего я все это тебе рассказываю, малец. Убирайся-ка ты от меня подобру-поздорову и все свои плешки и отвратительные язвы уноси с собой.

Но мальчик громко разрыдался и упал на землю перед Гавейном.

– Все меня гонят от себя! – кричал он, размазывая слезы по лицу грязным кулаком. – Никто не желает со мною знаться!

– Да кто же окажется настолько глуп, чтобы захотеть этого? – удивился Гавейн. – Ступай в приют для прокаженных, там тебя, быть может, примут, хотя мне это сомнительно.

– Я ведь не совсем прокаженный, – возразил мальчик. – Беда случилось у меня от того, мой господин, что я спал в сырости и на голове у меня завелся мох. Я пошел к лекарю, а он вырвал этот мох вместе с волосами…

– Избавь меня от этих россказней! – взмолился Гавейн. – Скажи лучше, умеешь ли разводить костер?