Пса были всего лишь шумовым элементом, одним компонентом из мириад прочих, а не связной речью. Только в Прослушивании Хренус мог ощупывать невыразимое, то, что так неуклюже описывается даже самыми изощрёнными оборотами речи. Поверхностная забота Шишкаря его мало интересовала.

Отойдя от голодного помутнения, Хренус заново вдохнул реальность леса с её раскрывающемся в запахе ландшафтом. Болезненности города, месту, в котором Хренус провел всю свою жизнь, здесь противопоставлялось величественное молчание, ощущение скрытой угрозы: она обозначалась многоаспектной симметрией, которую так сложно было охватить взглядом городского жителя, привыкшего к диктату обширных плоскостей; слишком большое количество деталей, наполнявших лес, опровергало заявления глаз, заставляя подсознание дописывать неоконченное наблюдение, наполняя пространство несуществующими образами. К тому же лес обладал постыдным влечением к звукоподражанию, то создавая звук льющейся воды, то учащенного дыхания у уха, то топота множества ног. В ночное же время это свойство леса только усиливалось — ведь тогда были видны только верхи декораций, а всё, что находилось на уровне роста пса, было вотчиной разнузданных абстракций, которые от ощущения своей беспредельной власти пьянели и полностью теряли над собой контроль.

Да, город был совершенно другим, его пустынные улицы с их клиническим свойством (Разрушающаяся больница, диспансер мороков и голых деревьев), которые холод делал тоннелеобразными, обжимал по силуэтам прохожих, его ветер, создававший невиданные искажения воздуха. Вся мировая краска была выпита и слита в леса, городам же осталось быть блёклыми черепками, хранившими лишь отголосок существовавшего в них содержимого.

И именно к такому окружению с самого своего появления на свет и приспособился Хренус. В городе цвет был цветом серого призрака, невидимки; его тень свободно скользила по подворотням и улицам, он был одним из безразличных, омертвевших прохожих, и даже его дерзкие преступления не расцвечивали его (На его кандалах не распускались розы). Здесь же, в лесу, его городской камуфляж полностью поменял своё назначение, вечно выделяя его серым подтёком, бросавшимся в глаз даже на фоне осеннего разложения леса. Казалось, его шкура стала светоотражающей из-за царившей в лесу погоды, она притягивала свет из глубины глаз наблюдателей. Из-за этого уже издалека можно было увидеть фигуру — раскачивающейся при ходьбе силуэт Хренуса. Теперь всё окружающее внимание было акцентировано только на нём.

Надо сказать, что Хренус уже давно сравнял внешний свой вид со своим внутренним состоянием. Его душа была рассохшимся гробом, из которого циничный опыт вытряхнул всё содержимое. Ему, опыту, вообще свойственно крайне жестокое, глумливое отношение изверга ко всему, что может быть сентиментальным, уязвимым. Он садистки упивается, жестоко умертвляя самые нежизнеспособные из чаяний. Некоторые не могут примириться с этим и бесконечно плодят новые надежды на заклание, другие же умирают вместе с ними. Так произошло и с Хренусом. Он научился у изверга-опыта жестокости, прагматизму, сжавшемуся тугим обручем вокруг его талии, высеченной из холодного камня, удобному безразличию и сухой, наждачной оценке событий, мест, псов, людей, явлений природы и чувств. Впрочем, последнее и не нужно было оценивать, ведь Хренус жил сухим инстинктом, редуцировавшим чувства до самых базовых; остальные, по совету опыта, были утилизированы, светящийся нерв вырван. Опыт с искажённой от извращённого экстаза мордой, наблюдал за тем, как Хренус постепенно изнутри наружу становился тенью, гуляющим ветром. Его внешняя привычка сплёвывать стала отличной иллюстрацией внутреннего процесса: он сплёвывал себя до тех пор, пока ничего не осталось.

Зловещий от явно ощущавшегося в нём удовлетворения хохот опыта преследовал Хренуса, куда бы он не шёл. Его дни (Бесконечно гложимые кости, давно утратившие следы мяса) были лишь пыльным осадком, который постепенно заносил следы безрадостных похождений Серого Пса.

Псы уже шли сквозь центр леса: его ежегодное наступление на самого себя неизменно обращалось разгромом, и всё вокруг приобретало оттенки горелого железа и запекшейся крови — редеющий бедлам, которому в нескольких места нанесена незаживающая рана ручья. Этот лес уже стали захватывать ели — ни одного нового дерева кроме них здесь не появлялось и ни анклавы берёз, ни геронтократия сосен не меняли общей картины; последняя давала основательные бреши: все упавшие, мёртвые деревья были только из их числа. А, как известно, ель своей неизменностью и таинственностью только усиливает трагизм сезонного побоища, словно подчёркивая его бессмысленность.

Хренус прошёл мимо небольшой ямы, покрытой по краям мхом. В её углублении лежали разлагающиеся листья ревеня — сброшенные одежды балаганных артистов, отрёкшихся от своей сути, или разорванные книги наивных снов, уничтоженные в отчаянном порыве устранить мучительное несоответствие между настоящим и прошлым, мечтой и жизнью, чаяниями и временем. Здесь тоже чувствовалось гибельное усилие опыта.

Псы достаточно долго шли в молчании, изредка озираясь по сторонам. Голод и непривычные условия сместили фокус их внимания внутрь себя. Наконец, деревья поредели, и перед ними возникла довольно обширная поляна, к которой с одной стороны вел язык расхлябанной проселочной дороги. Мусор устилал землю, и к центру поляны его концентрация серьёзно увеличивалась: там он лежал невысокой горкой. Было видно, что стихийная свалка давно заняла это место, — тут и там лежали бутылки от напитков, которые уже не производились, на многих из них этикетки выгорели добела. Среди мусора виднелись лужи, переливавшиеся радужными цветами из-за разлитого в них машинного масла.

Хренус медленно двинулся к горке, пристально вглядываясь в мусор, вдыхая прогорклый, пластиковый запах. Шишкарь следовал за ним, но в его подходе не было внимательности, он, скорее, прогуливался, нежели искал. Для его взгляда, пусть и отягощенного нуждой, здесь не было ничего примечательного. В ходе своей жизни он привык быть непринуждённым и поверхностным в оценке — экономит время и силы, не портит настроение.

Хренус же продолжал свои безуспешные поиски, вороша мусор, принюхиваясь, разряжая ноздри неестественными запахами. Его взгляд наткнулся на детский трёхколёсный велосипед. У него не было одного колеса, и той стороной, где оно отсутствовало, велосипед глубоко погрузился в чёрную грязь, изрядно пропитанную резко пахнущими химикатами. Проржавевший, он выглядел, как подбитый танк, брошенный своим экипажем. Казалось, в этом предмете воплотилась безрассудная атака, атака, обречённая на поражение, в которую шла наивная юность против жизни. И одновременно с этим велосипед являл собой доказательство вечного превосходства опыта, его мрачное торжество, безуспешность борьбы.

Хренус шумно выдохнул и, выждав несколько секунд, закрыл глаза. Неслыханная вибрация возникла в его голове; вибрация, вобравшая в себя поток задач, возможных решений, имеющихся ресурсов, стратегий, тактик, вероятных и фактических противников, воспоминаний, страстей, печалей, страданий, переживаний, наблюдений; вся невообразимая совокупность существования Хренуса, вся информация, являвшаяся обрамлением его жизни ринулась в его голову и закрутилась там, обжигая как кипяток. В клубящейся паром воде не виднелись очертания ответа.

Хренус поморщился, сжал зубы и