блокнот для набросков и черновиков, и он всегда писал по-русски. Поэзия и изобразительное искусство шли у него всегда в тандеме, но если как художник Олег при жизни мог широко выставляться, то его поэзия находила читателя только в составе групповых эмигрантских изданий или в небольших самодельных сборниках.

Мы чрезвычайно рады появлению полного издания поэзии Олега и очень благодарны Илье Кукую и Дмитрию Смирнову за их кропотливую работу над книгой, ставшей теперь реальностью.

К сожалению, когда работа над книгой была почти окончена, Дмитрий Смирнов скончался от последствий вируса COVID-19. Дмитрий и его жена Елена Фирсова, оба замечательные русские композиторы, после переезда на Запад стали близкими друзьями Олега, деля с ним любовь к музыке и русскому языку. Наша семья скорбит о кончине друга, истинного ревнителя поэзии Олега Прокофьева.

Семья Олега — Фрэнсес, Анастасия, Габриэль,

Корделия и Беатрис Прокофьевы

«Зерно судьбы»: жизнь и творчество Олега Прокофьева

со временем событья улетают

как птицы в плотность облаков

и все становится на место

нелепость

непредвидимость

судьба

Олег Прокофьев. «Я уважаю совпаденья…»

История русской литературы ХХ века богата именами, которые оказались скрыты от взгляда современников и потомков. Не случайно одна из первых антологий неподцензурной поэзии, выпущенная Борисом Филипповым в Мюнхене в 1961 году, так и называлась — «Советская потаенная муза». Подзаголовок этой антологии — «Стихи советских поэтов, написанных не для печати» — подчеркивал даже не столько карательный характер советской цензуры, сколько установку художника, в условиях жестких границ официального литературного поля выбирающего иной, непубличный модус письма. Для каждого автора внутренние и внешние причины, направившие его на этот путь, были разными; но даже в столь богатой на неординарные судьбы портретной галерее русской поэзии ХХ века случай Олега Сергеевича Прокофьева (1928–1998) представляется уникальным. Сын знаменитого композитора, начавший издание дневников своего отца[1]; художник и скульптор, ученик Роберта Фалька, один из «центров притяжения»[2] московской неофициальной художественной сцены конца 1950-х — 1960-х годов; поэт, чьи стихи были опубликованы в знаменитом альманахе «Синтаксис» Алекандра Гинзбурга, в конце 1950-х — ученик Игоря Холина[3], а после эмиграции в 1971 году в Англию — автор многочисленных поэтических сборников, являющих собой яркие и самобытные примеры русскоязычного верлибра… Но если как художнику и скульптору Прокофьеву удалось добиться признания, о чем говорят многочисленные персональные выставки, в том числе в Третьяковской галерее в 2010 году[4], то как поэт он до сегодняшнего дня был известен лишь по немногочисленным публикациям в эмигрантской и постсоветской периодике и антологиях, а также по единственному «официальному» двуязычному сборнику с красноречивым названием «Отпечаток отсутствия / Teh Scent of Absence» [Прокофьев 1995], выпущенному в Англии В. П. Полухиной. Мы постараемся проследить за линией жизни художника, прошедшего через целый ряд трагических потерь и переломных пунктов, но сохранившего в себе любовь к жизни и радость от нее, и понять, что могло оказать влияние на выбор им поэтического пути, с которым знакомит нас эта книга — первое представительное собрание стихотворений Прокофьева, позволяющее оценить постоянство творческой воли поэта и своеобразие ее осуществления.

О. С. Прокофьев родился 14 декабря 1928 года в Париже и приехал в СССР вместе с родителями в возрасте семи лет. В своих автобиографических заметках «О себе в словах» (1980), включенных в настоящее издание, Прокофьев подробно останавливается на факторах, сформировавших его как человека и поэта. В первую очередь отметим его отношение к русскому языку как приобретенному и, соответственно, несколько сторонний взгляд на русский литературный канон: «Равномерность, метрическое однообразие классического стиха и так называемая „музыкальность“ поэзии казались обтекаемыми и скучными и проскальзывали в сознании, не зацепляясь за память и подталкивая ко сну». Интересно, что Прокофьев вспомнит об этом в период длительной паузы в своем поэтическом творчестве, а несколькими годами спустя бесповоротно обратится к верлибру, музыкальность которого оказалась для него, выросшего в музыкальной среде, более органичной, чем мелодика силлабо-тонического рифмованного стиха. Безусловно, в ориентации Прокофьева на европейскую поэтическую традицию — в его стихотворениях мы встречаем отсылки как к поэзии французского символизма (Ш. Бодлер, П. Верлен), так и к авторам ХХ века (П. Целан, Р. Шар[5], Т. С. Элиот и другие) — значительную роль сыграла его неординарная биография. Отметим, что принадлежность одновременно к нескольким языковым средам

Прокофьев сознательно и зачастую не без самоиронии использовал в своем творчестве — как в стихотворениях, написанных одновременно по-русски и по-английски (№ 112, 113, 114)[6], так и в образовании своих характерных неологизмов, сталкивающих смыслы внутри одного слова:

о мракобрат

дремучий дерьмократ

герой дуракодрамы

бракодонок

дракобес

alterolego

(«К автопортрету», № 360)

Несмотря на то что русским языком Олег овладел быстро, дискомфорт ребенка-чужака в советской школе был значителен, и тем сильнее было чувство принадлежности к семье и осознание значимости личности и творчества отца: «Было непросто адаптироваться к советской жизни. Я помню, как мои одноклассники часто дразнили меня за мой акцент, за то, что манера одеваться у меня была другая. Но когда на экраны вышел фильм[7] и имя отца было у каждого на устах, подколы, хотя и продолжались, но приобрели оттенок некоторого уважения»[8]. Семейная гармония, однако, была недолгой: в начале 1941 года С. С. Прокофьев оставляет семью ради молодой комсомолки Миры Мендельсон, с которой познакомился за три года до того в Кисловодске. Дети — Олег и его старший брат Святослав (1924–2010) — остаются с матерью и проводят военные годы в Москве. Олег, окончив школу, поступает в 1944 году в Московское художественное училище, выбрав, вслед за братом, то поприще, которому останется верен до конца жизни.

Интересно на первый взгляд парадоксальное суждение Прокофьева о влиянии на его поэтический мир музыки и живописи: «Музыка моего детства выработала во мне установку на лаконизм, экономию и в этом отношении повлияла на меня больше, чем живопись, хотя я учился живописи с ранних лет и никогда не учился музыке»[9]. Эти слова многое объясняют в поэтике Олега Прокофьева, определяемой в раннем творчестве рваными футуристическими ритмами, а в зрелый период — мелодикой речи, сдержанной и в то же время глубоко эмоциональной. О роли музыки С. С. Прокофьева Олег пишет в своих воспоминаниях «О себе в словах»; боль от ухода отца чувствуется во многих его поздних стихотворениях:

отец

ты был ошибкой породившей меня

вся эта музыка