— Разве это можно считать чудом? Где же была моя родина раньше? Она объявилась только сейчас и собирается использовать меня, хотя я нахожусь в таком состоянии. Да и вообще, как она намеревается это сделать? Я вижу, в мире все в порядке. Раз в девятичасовых новостях не о чем больше говорить… — бормотал я в бреду, пьяный от лекарств.

— Ты человек, который своим примером показал людям нашей страны, что, объединив свои сердца, они могут преодолеть любые трудности и сотворить чудо. Ты — доказательство чуда, поэтому наша страна будет оберегать тебя.

— Разве то, что я попал в аварию, с трудом выжил, но остался один, без отца, можно считать свидетельством чуда? — возразил я.

Полковник Квон перестал гладить мой лоб и, нахмурившись, внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Ты как-то странно говоришь.

Испугавшись его глаз, скрытых за черными солнцезащитными очками, я снова заплакал.

— До сих пор никто не сообщал тебе, что выжил ты один. Скажи, как ты узнал об этом?

— Неважно, — ответил я, — сказал мне кто-то или нет, я могу узнать все, что касается него. Потому что моя семья — это мой отец.

— У меня тоже есть сын, но он… даже если я умру, он, наверно, ничего не подозревая, будет беззаботно гонять мяч. Я признаю, что твое положение печально, но причина того, что с тобой так хорошо обращаются, не в нем. Такое отношение ты заслужил благодаря своему отцу, который совершил подвиг подобно врачу Ан Чжун Гыну[8]. Ты сын патриота страны, достойного похвалы. Поэтому, победив смерть, ты стал символом вновь родившейся надежды.

«Если это так, — пронеслось у меня в голове, — то мне придется вращать ленту на тулье шляпы, но как это сделать, когда на шею наложен гипс?» Когда полковник Квон заговорил об отце, мне показалось, что у меня в груди вспыхнул огонь.

— В будущем твоя жизнь, вероятно, сильно изменится. Неважно, какие перемены произойдут в ней, ясно одно: она будет намного лучше, чем та, что ты вел в доме вечно пьяного отца. Ты сможешь делать такие вещи, какие не мог представить даже в своих фантазиях. Я знаю, что у тебя для этого достаточно способностей. Взамен ты должен верить мне, как верил своему отцу, и слушаться меня. Ты меня понял? А я в свою очередь с этого момента буду считать тебя своим сыном.

Еще до того, как он закончил говорить, я начал громко плакать. На этот раз я не просто плакал, а размахивал руками, бил ногами и пинал простыню. Я вытащил из носа кислородную трубку и сорвал с руки пластырь, приклеенный на место внутривенного укола. Полковник Квон придавил рукой мою грудь. Из интерфона, прикрепленного у изголовья, раздался голос: «Что случилось?» Полковник Квон, склонившись к нему, что-то произнес, но его голос утонул в моих криках. Я орал:

— Не знаю! Я ничего не знаю! Где мой отец? Я готов с этой минуты вам верить и слушаться вас, только приведите моего отца. Приведите быстрее! Почему меня вернули? Скорее…

Я успел прокричать только это, потому что полковник Квон большим пальцем правой руки сильно надавил мне на солнечное сплетение. У меня сдавило грудь, я бессильно замер, словно активно бивший в барабан игрушечный заяц, из которого вдруг вытащили батарейку. На мгновенье мне показалось, что я умираю, но горячие слезы, по-прежнему лившиеся по щекам, говорили, что я еще жив.

Если быть откровенным, то еще в тот момент, когда в палату вошел полковник Квон, я уже знал, как умер мой отец. Скорее всего, во время лобового столкновения двух машин руль вдавился в его грудь и его ребра сломались, словно стебли сорго[9]. Сломанные ребра и их осколки, превратившись в острые иглы, разорвали его сердце, легкие и кишечник.

Меня вдруг охватило такое чувство, словно я брожу в больничной одежде в огромном парке среди толпы людей и наблюдаю, как в ночном небе с громкими хлопками разлетаются искры от праздничного фейерверка. Я понял, что непрерывно льющиеся слезы были отзвуком внезапно нахлынувшего чувства одиночества.

* * *

Я так много плакал, потому что был сыном своего отца. Как говорил полковник Квон, мой вечно пьяный отец, стоило ему захмелеть, начинал плакать. Когда я вспоминаю, как он, не желая показывать свою слабость, пытался скрыть от меня свое пьянство, мне становится смешно до колик.

Сначала мой отец казался мне самым замечательным человеком на свете. Я хочу сказать, что так оно и было, но только до тех пор, пока он не выпивал бутылку сочжу[10]. После этого у него улучшалось настроение и он начинал говорить о своих мечтах. Тогда я тоже, стараясь не отставать от него, рассказывал о своих желаниях. Так мы стали обмениваться рассказами о том, чего бы нам хотелось, и однажды это превратилось в игру, которой наслаждались мы оба.

В этой игре мы выигрывали в олимпийской лотерее сто миллионов вон, вступали в ряды питчеров знаменитой бейсбольной команды «ОВ Bears», проехав через всю Азию, добирались до Парижа на автомобиле «Дэу Леман», надев кроссовки «Найк», пробегали дистанцию в тысячу метров быстрее, чем за 2 минуты 30 секунд, и многое другое. Особенностью игры было то, что мы с отцом мечтали только о таких вещах, которые, казалось, никогда не могли бы случиться в реальной жизни. Но, как утверждал отец, даже у тех желаний, которые кажутся абсолютно неисполнимыми, если постоянно говорить о них, постепенно повышается вероятность осуществления. В этих словах была доля правды, потому что спустя какое-то время мы уже не обсуждали свои желания, а, словно люди, у которых они исполнились, мучились тем, что купить на сто миллионов вон или как написать свое имя, чтобы подпись смотрелась как автограф настоящего профессионального спортсмена.

Со стороны, в глазах других людей, возможно, мы выглядели богачами, которые наелись супа, сваренного из кимчхи[11], но фактически мы были богаты лишь на словах. Одним из моих желаний было — пойти в Сеульский Гранд-парк, открывшийся в мае, и посмотреть там шоу дельфинов. Но, боясь, что отец скажет: «Это нарушение правил. В этом желании нет ничего неосуществимого, поэтому его нельзя считать желанием», я не стал ничего говорить. Конечно, он подумал бы, что я хотел просто посмотреть шоу дельфинов, но все обстояло не так. Единственное, о чем я тогда мечтал, это чтобы рядом со мной сидели мать и отец. Я считал, что такое желание было более чем настоящим.