Мать безумствовала уже больше часа. За это время чахлое мартовское солнце утомленно скатилось за глухую стену сросшихся многоэтажек. Гор стоял в центре бушующей стихии, безмятежно следя, как искусственный электрический свет вытесняет из окон последние блики жидких оранжевых плетей. Зажатый между стекол колыхался его прозрачный двойник – худощавый, на самом излете старшего подросткового возраста. Прямой нос, резко очерченные скулы и переброшенная через плечо коса, заплетенная цветными шнурками, делали его похожим на индейца.

Спокойствие давалось непросто, детское воспоминание об извергающем молнии облаке ярости то и дело вспыхивало в его голове, и тогда нервно дергалась щека, а ноги лишались костей. Крепкий, широкоплечий, на две головы выше матери, Гор едва сдерживался, чтобы трусливо не сбежать в свою комнату. Хотелось спрятаться в шкаф, или забиться под кровать, или оказаться на другом краю планеты, лишь бы не видеть, как раздуваются тонкие бледные крылья ноздрей, на красном от гнева лице. Он держался на одном лишь упрямстве, потому что еще с начальной школы воспитывал себя сам, и раз решив – стоял на своем до конца.

Под мягкой подошвой маминых тапочек скрипел рассыпанный сахар и черепки битой посуды, а в голове Гора вертелась одна мысль – только бы не порезалась. С радиатора, отчаянно цепляясь корнями за комья земли, свисала умирающая герань. По окошку духовки, через температурный датчик, пролегла широкая трещина. Перевернутые шкафы, выпотрошенные ящики, сорванные дверцы, ложки и вилки, разбросанные по полу, вместе с пакетами крупы и едой из холодильника. Высокие табуретки валялись ногами кверху, унижено прося пощады. В кухне будто прошел обыск, или пьяный дебош. Один лишь стол твердо впечатывал в линолеум гнутые ножки, – бетонный волнолом посреди бушующего шторма. Лист бумаги, самый обычный лист, припечатал его к полу, сделав неподъемным.

- Ты! Никуда! Не поедешь!

Маленький Гор, прячущийся среди стеллажей с воспоминаниями, трясся от страха перед грозовым облаком, но Гор совершеннолетний больше переживал, что мать сорвет голос, и будет сипеть всю неделю, виновато пряча глаза, когда кто-нибудь спросит ее, почему она молчит. Он не просто все для себя решил. Он все сделал.

- Поеду, - ответил Гор, сжимая бескровные губы в нитку.

- Яс-с-с-сказала непоедеш-ш-шь! – сквозь зубы прошипела мать.

Дьявольские фонари вместо глаз, прожигающие до самой души. В желтой блузе с широкими рукавами она напоминала разгневанную бабочку-лимонницу. Острые кулачки сжимались, белея натянутыми костяшками, на висках пульсировали фиолетовые вены. Руки ее вдруг метнулись к столу, к ненавистной бумажке с мертвенно-синей печатью. Разорвать, изничтожить!

- Ты же знаешь, что это ничего не изменит, да? – все еще глядя мимо нее, спросил Гор. – Они просто дадут мне новое разрешение, прямо на вокзале.

Пальцы все же потянули мятые уголки в разные стороны, разорвали, скомкали, и бросили под ноги, вымещая бессильную злобу на клочке бумаги. Мать разрыдалась, в одно мгновение превратившись из богини разрушения в немолодую зареванную тетку. По стенке она сползла на пол, поджала колени, да так и осталась, шмыгая распухшим носом, со свистом втягивая воздух дрожащими губами.

Гор никак не мог поверить, что буря улеглась. Каким-то чудом он угодил в самое око шторма и теперь с удивлением глядел по сторонам, ужасаясь разрушениям, целый и относительно невредимый. Все еще подмывало робко проблеять «ну, я пойду?», - и сбежать, поджав хвост, - вид плачущей матери приносил ему не меньше страданий, чем матери разгневанной, - но Гор чувствовал, если дать слабину сейчас, все вернется на круги своя. К восемнадцати годам эти нехитрые приемы манипуляции распознал бы и тупой. Гор тупым не был.

- Я позвоню, когда доберусь, - солгал он.

Спрятав кривящийся рот за молитвенно сложенными ладонями, мать беспомощно смотрела, как ее сын выходит из кухни. Поле боя осталось за ней, но битву она проиграла. Обрывки разрешения с синей печатью мокли в лужице чая.

Гор чувствовал жгучий взгляд, снайперским прицелом скользящий между его лопаток. Это казалось неправильным и даже ужасным, но Гор не смог ответить на вопрос, чувствовал бы он себя в безопасности, будь у матери настоящее заряженное ружье. В прихожей, забрасывая за спину собранный загодя рюкзак, он едва не вскрикнул, когда вместе с лямкой на плечо ему опустились тонкие птичьи пальцы.

- Егорка, пожалуйста, не надо! Если с тобой что-то случится… - мать протяжно всхлипнула, проглотив окончание фразы. – Не уезжай!

- Нет, мам, - твердо ответил Гор, осторожно, точно ядовитого паука, стряхивая с плеча ее руку.

Уже на лестничной клетке тихо повторил для себя, как заученный урок.

– Нет. Поздно.

Замок щелкнул, как ножницы, что, наконец, перерезали пуповину, связывающую его с матерью. Он все-таки сделал это, все-таки настоял на своем и покинул родной дом, этот невыносимый симбиоз музея, склепа и тюрьмы. Оставил за спиной пропахшие миррой и сандалом комнаты, с распятиями над дверьми и тотемами Запрещенных богов в потайных нишах, с книгами на мертвых языках, черно-белыми фотографиями родственников, про которых мать никогда не рассказывала, с рунной вязью на дверных косяках и арабскими печатями под половиками.

Призрачные крылья несли невесомого Гора по лестнице, ему казалось, что ботинки едва задевают ступени. Улица оглушила тишиной, и он помотал головой, в надежде вытрясти из ушей несуществующие ватные пробки. Из далекого далека донесся пронзительный писк домофона. Сверху, из разбитого окна, камнем упал скраденный расстоянием злобный выкрик:

- …катись куда хочешь! Сдохнешь, ну и черт с тобой!

Мир внезапно раздался вширь и ввысь, стал необъятнее и глубже, чем когда-либо. Далекие горы перестали быть фоновым рисунком, а облачное небо наполнилось суетливыми самолетами, и выше – спутниками, космическими станциями, планетами. Гор затопил легкие выхолощенным, безвкусным воздухом города, с наслаждением выдохнул и, выполняя напутствие матери, покатился, куда глядели глаза. Вылет в пять утра. Есть время попрощаться с городом, людьми и прежней жизнью.

***

Стихийные проводы выплеснулись в посиделки в «Киллфиш» на Молокова. Народу прибилось неожиданно много, под сотню человек. Оккупировали все столы и липкую стойку, звенели посудой и хлопали о доски пустыми донышками. В спертом воздухе висел гул возбужденной, разогретой алкоголем толпы, а из туалета отчетливо тянуло травкой. В нездоровом бледном свете кабака, лица провожающих неузнаваемо менялись, превращаясь в застывшие маски покойников. Впрочем, в лицо Гор знал здесь едва ли половину. По именам, или, хотя бы, прозвищам – хорошо, если с десяток. Другом считал только одного – Лизу.

Вряд ли проболталась она. Виза в Боград – событие не