Собирайся. Пойдешь с нами, — сказал великан хрипло и тихо, но оттого не менее грозно.

К-куда идти? Время позднее. Я вас совсем не знаю. Вломились ко мне и… — после недолгого молчания тихо залепетал возмущенный Федя, пряча свой испуганный взгляд по темным углам дома.

Гости его не слушали.

Вот они! — неожиданно воскликнул Мопс и ласково заклокотал, доставая из нутра деревянной коробочки бережно свернутые в ткани старые громоздкие фонари.

«Зачем незнакомцы притащились в дом на окраине посреди ночи? Что ищут здесь и зачем им нужен я?» — мысленно рассуждал Хвостов, погрузившись из-за волнения в ступор.

Тут перед взором его что-то замельтешило. Это Костлявый подошел ближе и прохрипел:

Мать твою! Чего ты стоишь-то, как умалишенный? Собирайся давай!

После сказанного, незнакомец больно огрел Федора по плечу тяжелой ладонью, слегка растормошил, а затем, немного погодя, взглянул на него таким колким и неуютным взглядом, что временный хозяин дома почувствовал, будто бы нечто реальное и крайне острое с хрустом вгоняется ему в голову, проникая сквозь глазные яблоки и утопая в мягком содержимом черепа.

Пытку прервал Мопс, который, разобравшись с фонарями, стоял все время в сторонке, а теперь схватил телогрейку с вешалки и тянул её Федору со словами:

У тебя минута, чтобы одеться, журналист.

Последнее слово — название его профессии — особенно подействовало на человека и он, испуганный до полусмерти, принялся одеваться, порой озираясь на дверь, что сулила желанную возможность побега.

«Значит они знают кто я такой», — не мог угомонить мысли журналист — «Хорошо это или плохо?»

«А вдруг они…» — подумал он и языком протолкнул в бездонную глубь живота противное холодное чувство страха, застрявшее в горле.

Бежать было бессмысленно; Костлявый сторожем стоял рядом, а Мопс, словно предчувствуя тайное желание журналиста скрыться, перегородил проход пухлым широким телом.

Как только Хвостов оделся, то он и его пленители вывалились из дома на шатающееся сумрачное крыльцо. Луна уже давно взошла и находилась посреди неба, тусклым серебристым светом освещая поля вокруг. В тех полях гулял злостный колючий ветер, который пригибал всходы зерновых культур к самой земле, словно стараясь их переломить, но у него это не выходило и тогда он начинал задувать с новой еще большей силой, становясь с каждым разом все холоднее и холоднее.

Незнакомцы подобрали прислоненные к стене ружья и обступили пленника.

Будешь освещать дорогу, потому держи, — прошептал Мопс и бережливо протянул Федору увесистый фонарь.

Да не пужайся ты так. Уж поди весь измочился от страху. Не будем мы тебя убивать, — весело сказал Костлявый и захохотал, обнажая тонкие, как клыки, редкие зубы, что медью заблестели под лунным светом. Он еще долго смеялся, беспечно давился безумным хохотом, похлопывая жертву по плечу, желая, по всей видимости, успокоить, но у него это навряд ли получалось.

Ты только нам с одним дельцем подсобишь, а там гуляй куда хочешь, пиши свои статейки, — заверил улыбающийся Мопс.

Пленник немного расслабился, но все еще дрожал, ожидая самого худшего исхода.

Прежде чем отправиться в путь, охотники устроили короткий перекур. Пуганный, как воробей, Хвостов мельтешил вокруг и все пытался выяснить, куда незнакомцы собираются идти, но те лишь загадочно улыбались, тихонько отбрасывались словом «увидишь» и, словно его не было рядом вовсе, в молчании, вбивали едва освещенные папиросным огнем взгляды в чернеющий на горизонте хвойный лес.

Пора, — наконец огласил грубый голос Костлявого, и, затушив о землю папиросы, трое человек нестройной шеренгой зашагали по тропинке, что сперва обогнула дом, а затем устремилась куда-то в ночное небытие.

Шли быстро. Иногда переходили на бег. Хвостов был в средине строя и едва поспевал за низкорослым Мопсом, который ищейкой устремлялся вперед, часто пропадая из виду в зарослях высокой травы. Если бы сзади Федю постоянно не подгонял второй охотник, тыча в спину ни то кулаком, ни то дулом ружья, то человек неминуемо отстал бы, а затем и вовсе потерялся, ведь от тропы по которой они шли все это время осталось лишь название, а идти приходилось все больше направлением.

В полях было сыро и холодно. Трава покрылась росой, отчего ноги скоро промокли, а в спину не переставал хлестать матерый ледяной ветер, что выдувал не только душу, но и примораживал мясо к костям. Люди тряслись от холода, пригибались к земле от затяжных порывов разъяренного воздуха, но продолжали движение к лесу. И чем ближе они подходили к опушке, тем выше и монструознее становились кривые изувеченные сосны. Эти великаны наподобие древнего воинства, им не хватало лишь полководца, выстраивались неприступной стеной вдоль границы леса и щетинились оттуда своими тяжелыми хвойными лапами, что кончались обнаженными от иголок сучьями так похожими на человеческие пальцы.

«Прикончат ведь. Как пить дать прикончат!» — тяжело размышлял Федор — «Это дело точно хорошим не кончится. Никогда еще не кончались такие ночные походы чем-то хорошим.»

Первым до опушки добрался Мопс. Он достиг границы леса и развернулся, чтобы дождаться других, но потом вдруг потерял к ним всякий интерес и обратил все внимание куда-то в сторону. Затем, разгребая руками высокую неподатливую траву, стал тихонько продвигаться в направлении взгляда. Добравшись, остановился, присел и осмотрел землю перед собой, а когда поднялся, то выглядел уже совсем иначе. Его и без того огромные глаза расширились, заблестели от выступившей влаги, губы принялись мокро причмокивать, а нос стал подергиваться вверх-вниз при каждом всхлипе, исходящем откуда-то из глубины бочкообразного тела. Человек старался держаться в спокойствии, но выходило никудышно, и оттого другие путники поспешили к нему и уже через пару минут стояли рядом.

На вытоптанном полукругом сухотравье были распластаны пушистые зловонные клочья тлена, а из земли торчали переломанные кости, и высилась надгробием белоснежная сеточка ребер. Застрявшие в острых стеблях зелени лоскуты разномастной шерсти трепыхались на ветру, и только нетронутая песья голова, оторванная чьими-то зубами-мастодонтами, лежала чуть-чуть в стороне и налитыми черной кровью глазами бессмысленно глядела в ночь, да кривилась туда же своим окоченелым, ненужным больше никому, оскалом.

Данка! — взвыл Мопс и блестящие слезы вперемешку с пузыристыми соплями выдавились на его землистое лицо — Хорошая моя, вот значит куда ты пропала! Вот что с тобой сделалось! — речь выходила слипшейся и нестройной. От горя рот охотника стал нервно жевать губы и глотать скрывающуюся за ними пустоту, а вместе с ними и слова, что теперь беспорядочно булькали где-то внутри живота, а наружу выйти не смели.

Первым вступился Костлявый:

А я говорил, запирай суку