Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так обезумевший все бежал и бежал, силясь перебороть короткими ножками вечное расстояние, но то расстояние никак не кончалось, а простиралось на всю широту взгляда бесконечной лентой гравийки, которая скакала по сопкам вверх и вниз, вверх и вниз, укачивая до сумасшествия, до блевоты.
Разум человека порастал туманом. То ли деревья, мелькающие на периферии взгляда, водили хоровод и приглашали спрыгнуть с ума, то ли дорога была утомительна и груба к подошвам ступней, но только в один момент Федя укачался в этой необычайной колыбели, в этом обреченном бегстве и стал бредить, что вот он уже шествует по иностранному бульвару, едет в вагоне по железной дороге, что ведет неясно куда, но обязательно куда-то наружу, летит в самолете, и кондиционер обдувает ему лицо свежим воздухом, на худой конец он томится в затхлых внутренностях океанского лайнера, но главное, что он уже очень далеко от этих заболоченных смрадных мест. И в этом далёко он снова идет, чтобы только не приблизиться больше никогда к душным до одури лесам, где зародились горестно воющие и безвласые от безумия нелюди.
Неожиданно разум человека окончательно побледнел и в воображении всплыли уже иные картинки, что вот он бежит по проторенной дороге и является в какое-то место, которое сперва кажется ему незнакомым, фальшивым, инородным, а потом он вдруг замечает, что уже бывал в этих краях недавно. И вот он скользит мыслью по непрочной памяти и с ужасом обнаруживает себя снова под тенью сибирской тайги. И стоит он на одном всхолмье, а рядом еще другие, и все они застланы черными громадными деревьями, которые со скрипом наваливаются друг на друга и вместе с тем на душу человека всем своим древесным пахучим телом, и становится человеку под теми смольными сосенками, елями и кедрами так тесно, что хочется тут же вздохнуть полной грудью, но вздохнуть как-либо не получается, а можно лишь открыть рот и захлебнуться острой голубой хвоей.
Напоследок человек вскинул телячьи глаза вверх и заметил, что кругом как-то не особенно светло и так поразительно тихо, а все небо над черными деревьями горит чем-то холодным и неживым. Тут-то Хвостову и замерещилось, будто в сей день Бог, каким бы он не был, действительно забыл о своем существовании да покинул планету, растворившись дымкой, унесся куда-то к кукольным звездам.
Кругом стояло множество внимающих небу очерненных плешивых голов, которые ожидали чьего-то прихода, но ведь то должно было прийти отнюдь не светлое, а что-то иное, уродливое, пошлое. И вот они это ждали.
И люди, и леса, и небеса чего-то ждали. Все кругом ждало.
И так из этого ожидания, с иной стороны мира, навстречу человечеству направилось нечто совершенно другого толка, и было это нечто большим и темным, как и деревья с застывшими меж ними бугристыми головами послушников, и закрывало оно собой половину ситцевого неба, а когда приблизилось вплотную, то Федя увидал слабеющими глазами уродливую морду и не было на ней никаких человечьих деталей, окромя глаз, и лицо все напоминало засаленную белую скатерть без узора. А те глаза, что все же были… Те глаза глядели насмешливо, как глядят фары автомобиля на сбитого щенка, а в отражении белесых зрачков танцевали рукастые тени. Худощавые пальцы и острые локти чернели лесом и вздымались к небу пугающе высоко, как сосны.
Все кругом радовалось и даже руки. И понял Федор, что существо заполонившее мир также радуется тому, что видит кругом. Радуется, смеется, хохочет, наблюдая за тем, как вдали от чужих глаз кто-то восславляет неизвестное имя небесного ирода, как кто-то поет вчерашние песни, а кто-то надсадно воет, вливая в нутро жгучий спирт, как в тесных головах нарождается новый Бог, как в сельских туалетах блудницы топят своих нерожденных детей, как мужи портят невинных женщин, а потом без тени злобы со сладострастным восхищением удушают их в собственных постелях, как немощные старики ходят под себя от неописуемого счаст…
И тогда мир поразил грязный смех. Он растекся по миру так, как растекается моча бездомного по подворотне, заполонил все щербинки и выемки, втек в каждый разинутый рот, окропил чьи-то слова и ушел вглубь людского живота, где бомбой смертника засел насовсем и стал взрываться, взрываться, клокотать, вырываться из теплого нутра наружу и оглушать округу хлопками. И от этих всполохов земля покрылась мхом и язвами, а мир погряз в пелене невозврата.
Предсмертный взгляд Хвостов бросил уже в глаза новой истине и увидел там самого себя, а также тысячи рук, что тянулись к его брошенному исхудалому телу. Блаженные руки секли, сминали, формировали фигуру Федора, как глиняный горшок, и наконец явили миру самого его, и поразился человек, что получил он в награду от тайги желтые несчастные глаза, в коих колосилось безумие, да кривой рот, который истязала улыбка.
И так сильно журналист захотел вырваться из плена новой истины, что стал по привычке молотить ногами, но те проваливались в вязкую пустоту и, не поняв сей странности, человек оглянулся кругом и увидал, что уже давно оторвался от земли и падает теперь в затуманенный зрачок исполинского лица, где прежде отражался он сам, а теперь отражалась деревенька Волчья Падь, Он падал на плесневелое тело тайги, где в паутинке тумана совокуплялись божественные тайны, где было душно и одновременно невыразимо свободно, как в пропасти, где пахло похотью и раем. Он падал в самую зыбь таинственной деревни и падал во всю Россию. Он стонал, и его стон мешался со стонами многих. Он плакал и плакал вместе со всеми. Несчастье…
Тут как-то невзначай отделилась от приютившейся на обочине сосенки чья-то обрюзглая тень и вывалилась на дорогу, где обнаружила усопшего навеки человека. Она взяла бездыханного за ноги и поволокла по проселку к деревне. Та тень принадлежала Мопсу, но мертвому Федору Хвостову было уже, конечно, все равно. И вот бывший журналист тянулся спиной по пыли и камням и не осталось на его лице более и тени прежнего страха и стал он вдруг так походить на местных, а цвет его лица сделался столь бледным, что полностью слился со смеющейся лазурной тайгой кругом. Человек умер, и сразу стало
