шагом протопал в зал, зазывая хозяина. Внутри жилища гулял сквозняк и оседал на пол проникновенный сумрак, а еще больно воняло немытым телом и перегаром. Определить источник вони оказалось нетрудно. В тесной кухне за столом, в хмуром свете лампочки, сидел сгорбившись председатель и голова его, лежащая поверх сложенных грубых рук, лишь чуть-чуть приподнялась, реагируя на вошедшего. Старик был вусмерть пьян и, оторвавшись от зыбких снов, не сразу нащупал зрачками силуэт гостя, а, ощутив чужое присутствие, стал бессмысленно пялиться из-под седых бровей куда-то сквозь Федю. Только спустя минуту председатель худо-бедно пришел в себя и тут же попытался собрать внутри подсохшего мозга какие-то мысли, это было видно по его натужному лицу, и выразить их языком, но ни пьяное сознание, ни тем более кочевряжистый язык не могли ему в этом помочь. Тогда старик лукаво заулыбался, разглядывая испуганного гостя, да задергал губами в немом смехе, и в этом жесте рот его побрел из стороны в сторону, выплескивая наружу пенистую слюну и остатки пугающих слов. Наконец безумие мимики дошло до той фазы, что лицо пьяницы скривилось в судорогах и будто разорвалось на куски, после чего одна часть лица стала подергивать мышцами в хохоте, а другая потеряла интерес к жизни и стала точна и холодна, как у покойника. Несмотря на буйство физиономии, слепые от спирта глаза председателя иногда прояснялись, и тогда в них отблескивала никчемная насмешка. Старик выглядел так, будто уже догадался, что произошло этой ночью. Он заметил дрожь в конечностях и даже услышал писк ужаса в животе у Хвостова. И оттого председателю вдруг стало так смешно, и оттого захотел он веселиться и плясать, и оттого ему резко захотелось убить журналиста, чтобы тем самым закончить начатое тайгой. Но алкоголь, растекшийся железом по всему старческому телу, не дал поднять и руки.

Федор не сразу почуял неладное, а когда все же прочитал в чужих глазах искреннюю ненависть, то стремглав выбежал из зловонной хаты. Когда призрачные солнечные лучи выхватили его из мрака, то на нем уже не было никакого лица. Бескровное и оттого белоснежное, как сахар, оно больше напоминало маску, нежели лицо человека. Делась куда-то и вся живость, и даже пропали тонкие эмоции и движения, которыми обычно полнились лицевые мускулы и уголочки рта. Страх сравнял весь лик в одну изможденную пустыню и выел ложкой всю краснощекую радость, утопил глаза в череп и оставил в них отблески сибирского ужаса. Теперь в ласковых интеллигентских зрачках Хвостова во множестве мелькали убогие и одновременно загадочные глаза жителей Волчьей пади, которые словно бы что-то знали, а выразить словами эту страшную тайну не смели.

Местные жители сошли с ума — это было ясно, как день. И как Федя мог того не заметить, когда собственными зенками наблюдал, как извращаются крамольные взгляды местных, стоит им коснуться лазуревых верхушек сосен в зыбкой дали, и как эти же тонкие призрачные люди все больше начинают походить на зверей, стоит им отойти от человечьего жилья и углубиться в таежный сумрак.

Теперь Федору думалось, что там, в этих потемках, сотканные из глины деревенские жители под мановениями неведомых рук не только обращались в уродливых аллегоричных зверей, но и медленно растворялись в путанных лесных травах. Наверное, крестьяне тогда становились спокойными и невзрачными, как болотная стоячая вода. А, может быть, в пучине желтой говорливой муравы они обнимали смолистые острые сосенки и вместе с ними бесцельно качались под тяготами ветра из стороны в сторону, поскрипывая немощными костями и завывая народные песни. Но одно было известно точно — когда эти люди полностью отрекались от человеческого облика и зарывались телами в пахучую рыжую землю, то заводили страшную заунывную песню похожую на адский непрекращающийся стон. И в этом стоне, который Феде теперь тоже был слышен, он ощущал тысячи молящих голосов, что бесконечно просили всевышнего избавить их от страданий, но божественный отец был нем, а все новые и новые страдания да ненавистная небесная тишина приносили людям столько греха и боли, что они уж не просто стонали, а ревели надрывно, по-медвежьи, пока вконец не срывали голоса, но даже сорвавши их и погрузившись в омут нескончаемого мучения, продолжали трещать дряблыми голосовыми связками, продолжали ворочать ослепшими от слез глазами, продолжали молитвенно взмахивать руками. Лишь те, которые уже не надеялись получить ответа, теперь хохотали, и было этого смеха обреченных так много, что за ним более даже не слышалось громких и наивных детских плачей.

Потерявший всякую надежду, весь крестьянский люд, ныне живущий и уже давно забытый, зарывался в уютную могилу и одновременно при помощи огневой водицы погружался внутрь себя. Там в глубине человеческой души, изрядно покопавшись, он наконец находил какую-то абсурдную страшную истину, которая сперва давала упокоение, но потом начинала мучить так, что лучше бы простой люд никогда не узнавал её, а узнав, тут же забыл ту правду навеки. Но, согласившись молчать и не говорить о ней потомкам, народ скоро обнаруживал, что кто-то другой, уже из молодых, заново откопал сей ужас в своей душе, притронулся к его животрепещущему телу и теперь излагает его суть в чужие жадные уши. Так шло испокон веков, и не было этой страшной круговерти конца и края.

Вдруг осознав все это и будучи не в силах более находиться в столь уродливом месте, журналист, путая ноги, с жалобным криком рванулся прочь из деревни, а вслед ему еще долго не унимался пьяный хохот старосты, и это сардоническое прысканье было один в один похоже на предсмертный смех Костлявого. Признаться честно, теперь все для Феди напоминало кровавый гогот в ночном лесу. Вот и трава под ногой захихикала, когда он примял её, продираясь сквозь заросший участок, а вот с протяжным свистом гоготнула усталая калитка, когда он вышел на большую улицу, а вот черные от времени избы закачались и заухали, и вот уж из них показались опухшие морды местных жителей, которые также оказались озарены благодатной улыбкой и пошлым безумным смехом.

Сопровождаемый взглядами журналист заструился вниз по улице к дороге, ведущей в город. За спиной теперь издавала дикие крики счастья вся деревня целиком. Расположенная на холме она порой будто бы резко вздымалась вверх, и тогда по округе разносился язвительный гул, а потом деревенька вдруг успокаивалась и плавно ложилась вниз, но только затем, чтобы через секунду снова повторить это странное действо. Земля тоже издевалась над человеком и иной раз уходила из под ног, тогда Федя болезненно падал. Лежа на земле,