в доме, а ты меня слушал, разве? Зверье совсем оголтело и уже суется в деревню, бродит меж изб, вынюхивает. Загнали они твою Данку и растерзали, как ягненка. Виноват ты — старый олух, а ведь собака хорошая была, а как ластилась, а как дичь хорошо таскала. Убить тебя мало, тебя и этих тварей заодно!

Как только человек кончил говорить, повисло тягостное молчание. Мысли-червяки зашуршали в полупустых головах охотников. Мопс постепенно успокоился. Его влажное лицо переменилось. Теперь оно было напряжено и наполнено жестокой решимостью. Взгляд его гладил голову мертвой собаки, а рот сухо и тихо чеканил в пустоту:

Право староста говорил, что не живут здесь долго собаки. Невмоготу жить им подле волков. А здесь ведь только кругом и волки. И в деревне среди людей и в тайге среди зверей. Зря я собаку привез из соседнего села. Недолго она прожила — пару зим всего. Я уж обещаюсь — на днях перестреляю всех этих шакалов… Вздерну на суку… Уничтожу мерзотных…

Давно пора, — слушал и поддакивал Костлявый — Стало быть в этот раз поохотимся, как следует, — говорил он и, пряча едва заметную злую улыбку в кулак, продолжал — А то мы их прежде как будто бы жалели. Никак за раз всех перестрелять не могли. Все шанс какой-то оставляли. Думали уйдут, а эти выродки уж в деревню суются и не стесняются. Прикончить их надо всех. Прикончить.

Хвостова стало мутить. Покачиваясь из стороны в сторону, как опьяневший, он стоял позади всех, освещая фонарем место убийства, а сам отводил глаза во все стороны, которые только мог, но лишь бы не касаться ими уродливых останков. Мысль о встрече с таинственным зверьем сводила с ума, и человеку скорее хотелось вернуться в дом, схорониться там, а утром с первой попуткой уехать в город, однако, судя по поведению охотников, этому не суждено было случиться.

Пару минут они простояли в темноте молча, пока в какую-то секунду от толпы не отделилась одна фигура и стремительным шагом, с ружьем наперевес, не отправилась туда, где в своей зеленой пучине клубилась темная хвоя, и хохотала над человеческим несчастьем тысячью ночных голосов безумная тайга. Второй силуэт, прежде чем пойти следом, как бы невзначай выпнул с дороги собачью голову. Та весело покатилась прочь, прыгая по кочкам, а затем пропала в косматой траве. Последняя тень, самая робкая, еще долго не решалась идти следом, но потом, когда отовсюду стали слышаться невнятные шорохи, принялась догонять остальных, уже подошедших вплотную к нерадушным соснам.

Грань между полями и тайгой, что растянулась на многие сотни, а то и тысячи километров вперед, была особенной. Это была та граница, которая отделяла два совершенно разных мира, словно бы по одну сторону находилось чудесное «до», а по другую немыслимое «после». Пересекая эту абстрактную линию, человеческое нутро чувствовало не только перемену пейзажей, но и изменение запахов, звуков и чего-то еще, что едва внималось органами чувств, но отчетливо ощущалось каким-то иным спрятанным глубоко в животе чувством.

Туда, где в хаотичном танце перемежались кривые стволы деревьев, совсем не проникало лунного света, поэтому выглядеть что-то дальше нескольких рядов сосен было невозможно. Луч фонаря еще мог вырвать из темноты клочок реальности, но стоило ему сместиться чуть-чуть в сторону, как там, где совсем недавно было светло, тут же смыкалась хищная пасть тьмы. Воздух в глубине леса тоже был другой — cпертый, зажатый в тесноте стволами и такой горячий, пахнущий влагой и древесной смолой, что голова начинала кружиться, а к горлу подступала тошнота. Необычное чувство, существующее на уровне природных инстинктов и страшно истязающее живот, подсказывало, что идти в темноту нельзя, да всячески старалось припятствовать тому, подкашивая и без того болтающиеся слабые ноги, набивая в руки вату, а мысли сшивая между собой в беспорядке, граничащем с легким безумием.

Стоило людям проникнуть в глубь леса, как их тела сжались под весом заслоняющего небо ковра из сосновых ветвей и стали невероятно маленькими и беспомощными. Особенно сильно это почувствовал Хвостов. которому стало до рвоты страшно и теперь он изо всех сил, сколь позволяло ему собственное выхоленное тело, старался не отставать от двух разгоряченных охотников неотвратимо удаляющихся куда-то туда, где их поджидала смертельная опасность.

Скоро идущие впереди стали ускоряться, а затем и вовсе побежали. Бежали они без разбору, не выдерживая направления, ломая ветви, продираясь сквозь кусты, разметая в стороны упавшие сучья и полусгнившую хвою. Хвостов уже не успевал освещать дорогу. В темноте он часто спотыкался и падал, в один раз даже безвозвратно посеял очки, но всегда мгновенно поднимался и бросался дальше в бег. Дыхание его давно сбилось, поэтому он даже не дышал, а оглушительно хрипел, хватая ртом черный перемешанный с ветками воздух да прямо на ходу плевался кровью и теми сосновыми иголками, что случайно попадали в рот.

Пару раз он настигал бывших спутников и тогда видел их вблизи. Это уже были совершенно другие люди. Теперь они были еще страшнее и загадочнее. Их морды стали какими-то глубокими и хищными, а местами, особенно на месте глазниц, неестественно впалыми. На фоне этих изуродованных лиц, или просто так падал резкий неестественный свет фонаря, особенно хорошо были заметны огромные навсегда распахнутые стеклянные глаза с тонкими, похожими на точки, зрачками и желтизна приоткрытых в улыбке зубов. Гримаса безумной погони не сходила с физиономий охотников.

«Совсем одичали», — думал Федя — «Такие пришьют и тут же под сосенкой закопают. И никто тебя в этом лесу никогда не найдет. Хотя там в темноте звери еще страшнее. Те уж точно не пожалеют. Лучше с этими. В них есть хоть что-то человеческое.»

На одной из лесных полян охотники все же остановились, но не для того, чтобы перевести дух, они кажется вовсе не устали от долгого бега, а для того, чтобы приготовиться к стрельбе.

«Матерь божья. Да что это они творят. В самом деле собрались стрелять что-ли», — мысленно ужаснулся обессилевший Хвостов, в то время как его спутники склонились к земле и стали вслушиваться в окружающие звуки. Журналист в последний раз всхлипнул и тоже приглушил громкое дыхание.

Кругом было тихо. Даже ветра не было слышно. Из всех звуков был различим лишь тихий скрежет веток под ногами да неглубокое дыхание троих. Тут Федя увидел, как охотники переглянулись и жутко заулыбались во все свои беззубые рты. Такое зрелище взбудоражило его и он было хотел спросить, что такое они там услыхали, когда неожиданно сам различил среди, казалось,