— По-твоему, любовь — это анахронизм?

— А что еще? Она делает комсомольцев и коммунистов мягкотелыми, отвлекает от классовой борьбы… Вместо того, чтобы строить социализм, они охают и открыточки с амурчиками друг другу дарят. Пошлое мещанство! На потребностях не надо зацикливаться. Сбросил напряжение, и живи дальше — учись, трудись, воюй с недобитками!..

Она вошла во вкус, шпарила, как по писанному. Эти суждения Вадиму были знакомы, их популяризировали радикально настроенные психи, именовавшие себя врагами капиталистического ханжества. В начале двадцатых они создали общество «Долой стыд», разгуливали голышом по улицам Москвы, Харькова, Саратова и других крупных городов, твердили, что истинные коммунары презирают одежду, скрывающую телесную красоту, и ратовали за отмену условностей в отношениях между полами. До того распоясались, что попали на заметку к самому Бухарину — он припечатал их на четырнадцатом съезде ВКП(б), осудив деградацию и разложение молодежи. Против «голозадых» развернулась кампания, нарком здравоохранения Семашко выступил с публикациями о вреде беспорядочных половых связей и хождения без одежды. Милиции были даны соответствующие инструкции, и с противниками сексуального консерватизма покончили в считанные месяцы.

Гуля продолжала ораторствовать, но Вадим уже собрался с мыслями и пресек ее вредную демагогию:

— Это не я от жизни отстал, а ты. Читала «Двенадцать половых заповедей р-революционного пролетариата»? Нет? Почитай, полезная книжка. В ней сказано, что для выполнения исторической миссии р-рабочий класс должен избегать аморальных действий. Семья — ячейка общества, а то, чему ты учишь своих любодеек, порицается на всех государственных уровнях.

Только так и надлежало с ней разговаривать — сухо, с цитированием плакатов и циркуляров. Иначе не дойдет.

Обвиненная в отсталости инструктор Перпелкина скисла. Глядя на Вадима, часто-часто замигала.

— Правда? В Москве уже все по-другому? Я и не знала… У нас с новостями не очень…

— Значит, будешь знать. И передай этим… чтобы впредь ко мне не приставали. Не поддамся.

— А как быть, если им хочется? Сам же сказал: они тоже люди…

— Пусть действуют честь по чести. Вон Павлуха жениться согласен. Почему они на меня слетелись, а не на него?

— Павлуха? — Гуля прыснула. — Да какой из него жених! Губошлеп… А остальные — старичье. Тут из мужиков только ты и есть, вот девчата и вьются вокруг тебя, как пчелы.

Вадим поймал на себе ее взгляд с поволокой. Бесенок-прельститель выглянул из-за левого плеча, куда был недавно спроважен, и озорно шепотнул: а если б не Эльмира с Онахон, а эта кучерявая беляночка вздумала охмурить тебя — устоял бы? Стал бы долдонить про ячейку общества или наплевал бы на Семашко с Бухариным и ухнул бы с головой в омут?

Вадим велел бесенку заткнуть варежку, но вынужден был признать, что маленький охальник отчасти прав: цыкнуть на Гулю, как на шелудивую собачонку, язык не повернется. Она прекрасна, словно златокудрая богиня, а на богинь не цыкают. С ними надо обходительно, с тактом и галантностью… а это невесть куда может завести. Не хотелось бы проверять.

Благодарение азиатским богам, она вела себя не так, как ее приятельницы — титьки не выпячивала, одежд не срывала, «танец осы», который называют модным термином «striptease», не исполняла. Сидела себе на чурбачке, смотрела в огонь, лепетала, будто извиняясь:

— Ты их не ругай, у них своя культура. Восток он, знаешь… тонкий. Я с ними уже не первый месяц цацкаюсь, а все еще понять не могу, что у них на уме. Иногда такое отчебучат — хоть стой, хоть падай…

А Вадим уже и не думал ругаться. Говорок пригожей инструкторши и само ее присутствие — локоть к локтю, под покровом ночи — произвели умиротворяющее воздействие. Когда она, выговорившись, встала и, обдернув собравшуюся складками сорочку, попрощалась с ним до завтра, он ощутил сожаление. Пускай бы еще посидела, скрасила тягомотные часы дежурства. Но просить не стал — в свете нотации, которую он только что прочел ей, такая просьба могла быть воспринята неправильно.

Гуля ушла спать, а он еще долго не мог отвязаться от ее образа, поселившегося в воображении, мудровал о превратностях любви и о том, как это не объясненное наукой чувство влияет на способность к здравомыслию.

* * *

Кто о чем, а Вранич дозволял себе думать только о проводимых раскопках. Задав новый вектор поисков, он следовал ему неукоснительно и ни на что не отвлекался. Кирка переходила из рук в руки, стук в крепости не прекращался ни на минуту с утра до вечера. Одержимостью научника заразились все, за вычетом Аркадия Христофоровича, но его выпады уже никого не задевали. Осознав это, он перестал появляться на людях, перенес в раскупоренный коридорчик спальные принадлежности и выходил оттуда лишь по нужде, да еще затем, чтобы разжиться едой и водой. Раскол оформился бесповоротно, все восприняли это как должное.

Когда плита, скрывавшая тайник под полом, была пробита насквозь, серб, весь издергавшийся от томительного ожидания, включил фонарик. Ярко-лимонный кружок, отбрасываемый рефлектором, провалился в образовавшуюся дырку, чей поперечник не превышал пяти дюймов.

В этот волнительный миг с Враничем был Вадим. Мансур и Павлуха, отмахав свой норматив, отправились за дровами.

— Что там? — Вадиму, охваченному археологической лихорадкой, самому невтерпеж было проникнуть в потайное хранилище, узнать, что в нем сокрыто.

— Чекайте… — Серб изгибал руку и так и эдак, тщась рассмотреть открывшуюся каверну. — Проклетство! Ничто не видимо… Бликование!

Вадим отпихнул его, приник глазом к дырке. Перекрыл тем самым доступ света, но в его случае это было неважно.

— Вижу ящик… похож на стеклянный.

— То не стекло… Можда, кристаль?

— Хрусталь? Возможно. Ящик длинный: метр семьдесят-метр восемьдесят. В нем кто-то лежит, руки скрещены на груди…

— Моя правда! Упокоище! — восторжествовал научник и потребовал: — Дайте детальный опис!

Вадим дал:

— Тот, кто в ящике, лежит ко мне ногами. Ноги босые, кожа ссохлась и потемнела. Это мумия, но кожа ничем не покрыта. Кажется, и одежды нет.

— А изглед?

— Если вы про лицо, то отсюда его не видать, р-ракурс неудобный. Пробоина совсем маленькая, надо р-расширять.

— Что тамо е, кроме ковчега?

— По углам ящика вижу ларцы. Четыре штуки. Каждый в длину с полметра, в ширину поменьше. Непрозрачные, из металла. Закрыты.

— Посмертные дары? — пробормотал себе под нос Вранич. — Нехарактеристично. Але чем диавол не шалит?.. Реките далее!

— Это все. Больше ничего не видно.

Шумнуло — из растрескавшейся арки показался Хрущ-Ладожский.

— Х-ха! Неужто нашли?

— Нашли-то нашли, да непонятно, что. — Вадим отлип от дырки в полу, взялся за кирку. — Тут еще дня два мантулить придется…

— Хилые твари! — обругался приват-доцент, реквизировал у него