Я подошел к телефону, снял трубку. Можно позвонить Ондердонку, но какой смысл? Все равно выходить из здания раньше полуночи не стоит, так к чему торопиться? Впрочем, можно, конечно, попробовать зайти к нему прямо сейчас, если его нет дома. Можно взять Мондриана, снова спуститься с ним в квартиру Эпплингов, а затем дождаться двенадцати и спокойно выбраться из дома.

Но мне почему-то не хотелось. Лучше уж посидеть здесь и позвонить Ондердонку около двенадцати и, если его нет, войти, а потом быстренько убраться вместе с картиной. А если он будет дома, просто сказать: «Ой, извините, я ошибся номером», потом выждать часа четыре-пять, пока он не уснет, и уже тогда навестить его, пока он посапывает себе в постели. Вообще я предпочитал не входить в чужие квартиры, когда их обитатели находились дома, старался во время работы по возможности избегать личных контактов, но было в подобных ситуациях и свое преимущество — зная, что хозяева дома, вы уже могли не бояться, что они свалятся вам как снег на голову и до полусмерти перепугают. Но в данном конкретном случае у меня была вполне конкретная цель, был намечен вполне конкретный предмет, причем я знал, где он находится, так что искать не придется. Он находился там, в гостиной, висел на стене над камином, и, если Ондердонк спит в спальне, риск столкновения с ним минимален.

Я все-таки набрал его номер. Двенадцать гудков, потом повесил трубку. Может, надо было позвонить подольше, но к чему? Если я все равно не собираюсь сейчас туда, если мне ждать еще добрых часов семь?..

Я подошел к окну в гостиной и осторожно отодвинул край шторы кончиком пальца. Окно выходило на Пятую Авеню и оттуда, где я стоял, открывался совершенно изумительный вид на Центральный парк. Особенно беспокоиться о том, что меня заметят, не стоило, ну разве что в полумиле, в высотном здании, засел некий наблюдатель, предварительно запасшись биноклем и изрядным терпением, что само по себе было маловероятно. И я раздвинул шторы пошире, придвинул к окну кресло, уселся в него и стал любоваться видом. Я различил зоопарк с искусственным водоемом, раковину летнего театра, где в теплую погоду играл джаз-банд, еще массу разных достопримечательностей. Я видел, как бегают бегуны по главной круговой аллее, по боковым тропинкам и специальным беговым дорожкам вокруг водоема. Видеть их отсюда было занятно и непривычно, все равно что наблюдать из самолета за движением на автомагистрали.

Страшно жаль, что я не могу быть там, с ними. Самая подходящая погода для тренировки.

Некоторое время спустя мне это надоело, и я прошелся по квартире. Взял в кабинете Эпплинга альбом для марок и небрежно перелистал его. Увидел несколько стоящих серий, которые следовало бы прихватить вчера, но брать не стал. Нет, сейчас об этом даже думать нечего. Вчера я побывал здесь в ином качестве — был взломщиком, хищником, преследующим добычу. Сегодня я просто гость, пусть и незваный, и нарушать законы гостеприимства не следует.

И я без всяких корыстных побуждений с интересом и восхищением разглядывал марки, а потом откинулся на спинку кресла и решил немного помечтать. Я представил себе, что это моя квартира и моя коллекция марок, что я сам, лично, искал и приобретал эти маленькие прямоугольнички цветной бумаги с зубчатыми краями, а потом с наслаждением разбирал и раскладывал по пластиковым кармашкам. В обычное время я как-то с трудом представлял себе, что человек может тратить уйму времени и денег на столь бессмысленное занятие, но сейчас увлекся им и даже испытывал нечто напоминающее угрызения совести из-за того, что разграбил созданную с таким трудом и любовью коллекцию.

И, честно признаться, радовался тому обстоятельству, что краденых марок при мне нет. А то еще, чего доброго, вдруг решил бы вернуть их на место.

Время тянулось томительно медленно. Я боялся включить телевизор или радио, даже слишком много расхаживать по квартире — как знать, а вдруг какого-нибудь бдительного соседа насторожат звуки, исходящие из квартиры, хозяева которой отсутствуют. Читать тоже не хотелось, все равно я не смог бы сосредоточиться, тем более что книгу пришлось бы держать руками в резиновых перчатках, а уже одного этого достаточно, чтобы отвлечь от содержания. Я вернулся к креслу у окна и следил за тем, как солнце клонится к закату и проваливается за силуэты зданий, вырисовывающиеся на фоне неба к западу от зоопарка, и зрелище это оказалось удивительно увлекательным.

Где-то около девяти я основательно проголодался и отправился на кухню. Высыпал в миску мюсли с орехами и изюмом. Добавил подозрительного на вид молока. В чашке с кофе молоко бы непременно свернулось, но при добавлении к хлопьям этого не произошло. Затем вымыл миску и ложку в раковине и убрал на место. Вернулся в гостиную, снял кеды, растянулся на ковре и закрыл глаза. Перед ними тут же возникло видение: огромное, бесконечно белое пространство… И пока я любовался его абсолютным совершенством, сравнимым с белизной только что выпавшего снега или руном миллиона белейших овечек, пока я упивался этим поэтичнейшим из зрелищ, на белом фоне стали появляться черные ленточки. Они свивались и распрямлялись, протягивались сверху вниз и слева направо, образуя решетку из неровных прямоугольников. Потом вдруг один из этих белых прямоугольников вспыхнул и стал наливаться красным, а другой почему-то приобрел оттенок небесной голубизны, начал темнеть и превратился в кобальтово-синий. А потом еще один красный прямоугольник стал растекаться, и краска, словно кровь, начала переползать в правый нижний угол, и…

О, Господи! Я мысленно рисовал картину Мондриана!

Я следил за тем, как волшебно меняется рисунок, выдавая различные вариации на тему. Не знаю, сознательно ли это происходило или совершенно против моей воли. Наверное, в какой-то момент вполне осознанно, а в другой — нет, но внезапно я заставил себя остановиться и стряхнуть это наваждение. Резко сел и взглянул на часы.

Семь, нет, уже восемь минут первого!

Еще несколько минут я потратил на устранение всех следов моего пребывания в квартире Эпплингов. Я задремал в резиновых перчатках, и пальцы были влажными и липкими. Я снял перчатки, вымыл и высушил руки, протер перчатки изнутри, снова надел их. Поправил здесь, расправил там, задернул шторы, передвинул кресло на место, затем снял трубку, нашел номер Ондердонка в телефонной книжке, чтоб убедиться, что набираю правильно. Набрал, выждал двенадцать гудков. Затем включил и выключил настольную лампу, единственную, которую зажигал, вышел из квартиры, запер за собой дверь и протер дверную ручку, а также кнопку звонка. Затем торопливо вышел на лестницу и поднялся на четыре пролета, на шестнадцатый этаж. Проверил, пусто ли в холле, подошел к двери Ондердонка и позвонил. Выждал на всякий случай несколько секунд, лихорадочно вознося про себя молитву святому Дисмасу, покровителю взломщиков. На то, чтобы разобраться с четырехцилиндровым замком системы «Сигал», ушло не больше времени, чем на добавление молока к мюсли на кухне Эпплингов.

Внутри стояла тьма. Я шагнул через порог, тихо затворил за собой дверь, глубоко втянул воздух всей грудью и стал ждать, пока глаза привыкнут к темноте. Опустил кольцо с инструментами в карман, нашарил фонарик. Перчатки были уже на мне — я решил не снимать их ради быстрой пробежки по лестнице. Пытался сориентироваться в темноте, приподнял руку с фонариком и направил туда, где, по моим предположениям, должен был находиться камин. И включил его.