Эсперу показалось на минуту, что все взгляды устремились на него, но на Эспера никто и не думал обращать внимания; ведь это был всего лишь концерт для гостей. Аплодисменты заставили его окончательно успокоиться. Вслед за арией зазвучала популярная тема из «Сомнамбулы» Беллини в аранжировке для фортепиано и струнных; Александра Дмитриевна, сойдя с возвышения, успела затеряться в толпе. Эспер услышал разговор, что нааранжировал из «Сомнамбулы» на целый дивертисмент какой-то русский, живший недавно в Риме, по фамилии, кажется, Глинка. Теперь всё внимание было на оставшихся на возвышении. У клавишного инструмента Эспер заметил двух молоденьких и очень хорошеньких итальянок, черноволосую и светлую, последнее в здешних краях — редкость: первая играла, вторая переворачивала ноты. Было в их манере держаться что-то подростковое, угловатое, но решительное, как у Александры. Эспер слышал, что брак Елизаветы Дмитриевны с князем W. оказался бездетен, и супруги взяли на воспитание приёмных дочерей — Кьяру и Иларию; кажется, это были именно они. Сидевшие за пюпитрами со струнными инструментами, похоже, были тоже не приглашёнными музыкантами, а друзьями этого дома, но играл ансамбль слаженно и с большим воодушевлением. Чисто инструментальная музыка сменилась пением в сопровождении фортепиано: пели дуэтом обе сестры — Кьяра и Илария; и пока те, кто играл на струнных, отдыхали, сёстрам аккомпанировала высокая и статная приёмная мать их, почему-то в костюме Кортеса, словно и вправду собиралась представить «Завоевание Мексики» Спонтини. И снова это был Глинка, дань русской половине семьи. Дуэт этот Эспер знал прекрасно и сам мог был подпеть, да голосу и умения не хватало. Его и радовало, и волновало то, как старательно обе девушки выпевали, видимо, не слишком понятные им русские слова:

Эспер подумал было, что русской меланхолии не место здесь, в этом поразительном саду, но нет, подсвеченная красотой пения, бельканто, она становилась вполне преходящей: лёгкой тенью, отблеском в летний вечер. Как же здесь всё-таки было хорошо!

— Я сегодня вечером ставлю на Кьяру. А знаете, ведь она похожа на наших полтавских, — толкнул его в бок Вакаринчук. — Вам — Илария. По рукам? Главное, не тушуйтесь.

После романса Глинки на сцене снова собрался камерный ансамбль, но в необычном составе: из духовых — кларнет, гобой, фагот и валторна, из струнных — две виолончели и контрабас, а за клавишный инструмент села теперь Илария, которой Кьяра переворачивала ноты. Играли новинку — раздобытое хозяйками празднества Andante из только что завершенного Фридрихом Калькбреннером Большого септета, который он собирался представить на водах в Баден-Бадене в августе. Анданте всё было в переливах из тени в свет — из трезвенного и сосредоточенного минора в спокойный, без чрезмерной радости мажор; и возвышенное равновесие того и другого обреталось в сдержанности заключающей пьесу мечтательной их переклички, что так удаётся немцам, но совсем не по духу порывистым итальянцам и уж тем более русским. От Andante веяло красотой, а порой и торжественностью ежедневного счастья, каким Эспер уже несколько недель наслаждался в «немецкой» обстановке оставленной ему дядей квартиры.

Когда музыка стихла, то Елизавета Дмитриевна, по-прежнему облечённая в доспехи Кортеса (видимо, в знак готовности к завоеванию новой умственной Индии-Америки), начала обращённую ко всем собравшимся речь. Говорила она по-итальянски, изредка вставляя слово-другое по-русски:

— Друзья, не могу не поделиться с вами радостью, тем более важной, что проект мой воплотился и в том, что вы видите вокруг. Дело в том, что господин Корсаков, недавно вернувшийся из России, привёз номер «Московского обозрения», в котором напечатаны наши с ним предложения по поводу будущего эстетического музея в Москве, — тут раздались привычные для Италии возгласы: «Bravi! Bravissimi!» — и аплодисменты, словно речь княгини W. была ещё одним музыкальным номером, а стоявший рядом с Елизаветой Корсаков, на этот раз одетый с большой скромностью, сдержанно и с достоинством поклонился собравшимся. — Не всем предложения наши пришлись по душе, — продолжала княгиня W., — соперничающий с «Обозрением» журнал «Косморама» посмеялся над начинанием, но что они в этом смыслят? Вопреки полуучёным завистникам проекту нашему уготована счастливая будущность, я в этом нисколько не сомневаюсь.

Как вы, вероятно, знаете, немало русских художников уже побывало и ещё побывает в Риме, и, вернувшись в Отечество, поделится там созерцанием красот древней и новой Италии. Но нам не хотелось бы ограничить воспитание эстетического чувства в России одними мастерскими художников. Или хорошим, но неполным собранием Академии Художеств в Петербурге. Совершенно необходим доступный музей, который собрал бы максимальное число слепков с ваяния, копий с картин живописи, а также моделей и зарисовок архитектуры, начав с Древнего мира и продолжив энциклопедию изображений до современности.

Господа, Московский университет, озабоченный многие годы воспитанием вкуса и всяческим просвещением, мог бы взять задуманный нами музей под свою опеку. Однако это вопросы управления, вероятно, не слишком интересные, если глядеть из Рима. Да и не затем мы собрались сегодня. Есть вопросы другие: какими именно копиями и слепками следует подобный музей украсить? Об этом я и хотела бы вам рассказать.

Корсаков, заметив Эспера в толпе, удивлённо-радостно поднял брови и кивнул. Он ведь обещался привести его на виллу, но обещания не исполнил. Да по большому счёту и не мог, ибо сам объявился в Риме только что. Княгиня продолжала:

— Какие же изображения заполнят залы музея? Последуем здесь мудрым советам Винкельмана. Во-первых, это будут образы искусства египетского и этрусского как преддверие совершенства, какое находим у греков. Копии с символических сфинксов, божеств с кошачьими головами, Анубисов с систрами должны украсить первый зал. К ним прибавим скульптуры этрусков: химеру, что хранится во Флоренции, капитолийскую волчицу. Во втором и в последующих залах будет представлен переход к искусству, черпающему не только из тёмного символизма, но и из обобщения образов, к искусству, яснее всего воплотившему идеализм древних греков — то, чему мы все у них учимся. Одних копий Аполлонов в таком музее будет несколько: Аполлон Бельведерский, Аполлон Савроктонос, Аполлон с лирой, Аполлон-кифаред. А Венер — медицийская, веницейская, капитолийская, ещё четыре из Ватикана; не забудем также о тех, которые ближе к нам — Венере Кановы и Венере Торвальдсена. А помимо того: три грации древние и те же фигуры работы Кановы и работы Торвальдсена; копии фавнов — одного из Флоренции, другого Барберини, третьего, что играет на флейте, и четвёртого красного камня из Ватикана; не забудем Цереру из Ватикана, веницейского Ганимеда, Гермафродитов — из Флоренции и из Парижа, Амура с Психеей капитолийских и Адониса Торвальдсена. Но то небожители или просто стихии и духи, а личности исторические тоже не должны быть забыты: Александр Македонский, Август в одежде жреца, Марк Аврелий, Антиной, Еврипид, Демосфен, лучшие бюсты всех императоров Рима, знатнейших мужей древности, поэтов и художников. Если следовать дальше, то языческий мир должен преобразиться истинной кафолической верой, нам, русским, доступной, но практикуемой внешне, по обряду. Не то церковь римская, — княгиня недавно присоединилась к латинской вере, к большому неудовольствию властей в Петербурге. — Новым отделом, где движимо всё уже сверхчувственным чувством, доступным лишь высшим гениям Италии, будет отдел копий со скульптур и картин Микеланджело, который и выявил сверхчувственное чувство резцом и кистью: во-первых, Дева Мария с бездыханным Спасителем нашим на коленях (из собора Св. Петра), во-вторых, Моисей (из храма Св. Петра в Винколи), а ещё Ночь и День (из Флоренции), и, конечно, величественный Страшный суд (из Ватикана). Наконец, в совершенно особом отделе будут модели самых прекрасных строений: Колоссея, за ним Пантеона, Римского форума, храма пестумского, Парфенона, собора Св. Петра… Думаю, среди пансионеров Академии Художеств немало найдётся мастеров, способных это исполнить.