нему. А возможно, опустевшее в моей душе место заняла приязнь другого свойства. Последнее время я поглощен ею полностью и ни о чем другом думать и помнить не могу.

Как и в дружбе с Пушкиным отправной точкой рассказа следует считать забег Сомыча в мой кабинет. Можно сказать, что в моей истории Орест играет роль вестника из греческой трагедии.

— Фаддей Венедиктович, мне совет нужен по статье о Дельвиговых стихах.

— Изволь, Орест Михайлович.

— Нет-нет, к вам сейчас важная дама приехала, так я завтра лучше…

Я вскочил и стал натягивать сюртук, который за работой я сбрасываю.

— Так в номер завтрашний опоздаешь!

— Зато уж как припечатаю его! — погрозился Сомов и исчез, я и цыкнуть еще успел.

Только я привел в порядок платье, как дверь снова распахнулась, и в кабинет вошла светская дама, что сразу было ясно по манере держаться и изящному наряду, подчеркивающему статность фигуры. Лицо ее было скрыто вуалью.

— Здравствуйте, Фаддей Венедиктович.

Голос произвел на меня ошеломляющее впечатление. Дама откинула вуаль — сомнений не осталось: «Боже мой, это Лолина!», — закричало мое сердце. Мне показалось, что я покачнулся.

— Пан Булгарин, я ваша землячка, — по-польски сказала она, — и потому так запросто осмелилась вас побеспокоить, — Собаньская подошла, протянула руку и любезно улыбнулась. И сквозь эту светскую гримасу я отчетливо увидал ту улыбку, что грезилась мне много лет.

— Я очень рад, — пробормотал я и приложился к руке, затянутой в кружевную перчатку.

— Я — Каролина Собаньская, прошу вас пожаловать ко мне послезавтра в салон. Я решила принимать у себя в первую очередь земляков, ведь в Санкт-Петербурге живет много поляков.

— Чтобы оказаться в вашем обществе, теперь всякий будет зваться поляком.

Каролина рассмеялась жемчужным смехом. Я невольно любовался ею. Она ничуть не стала хуже — если когда-то я знал барышню, то теперь передо мной была зрелая женщина в самом расцвете красоты. Она, видно, привыкла к обожанию как артист к аплодисментам, который механически делает для них паузу, — так и Собаньская отвела несколько секунд на восхищение собой. Затем продолжила.

— Я пока не знаю здешнего общества, так как третьего дня приехала в столицу из Одессы. Думаю, что здесь найдется много знакомых — старых и новых.

— Одного вы уже нашли. Буду весьма рад, — пробормотал я, все еще не оправившись от невероятного явления свое первой любви и не понимая — помнит ли она меня?

— Я также рада, что мой земляк занимает столь известное положение в литературном и журнальном деле Российской империи.

Я поклонился и хотел возразить, но пани Собаньская не дала мне говорить.

— Не отрекайтесь, это так, иначе бы я не явилась к вам неизвестной просительницей. Я все о вас знаю! И у меня к вам дело.

— Внимательно вас слушаю, — я подождал, пока дама сядет, а потом опустился в свое редакторское кресло и почувствовал, что устал от сковавшего меня напряжения.

— Вне света я люблю говорить по существу, — сказала Собаньская. — А в данном случае это еще и сократит неловкость… Как я уже сказала, я пришла к вам просительницей и надеюсь, что просьба моя не будет обременительной. — Каролина сделала паузу. Я ждал. — Мой брат Генрих Ржевусский недавно по наущению Адама Мицкевича решил стать литератором. Пан Мицкевич разглядел в нем талант и дал брату несколько полезных советов. Вас он упоминал как человека знающего и отзывчивого. Вот почему я решила обратиться к вам напрямую, без посредников.

— И правильно сделали. Я готов служить вам.

— Брат написал первый роман под названием «Воспоминания Соплицы». Прошу вас стать рецензентом, а при благополучном исходе дела подобрать русского переводчика и издателя. Ведь вы всех знаете.

— Тут и знать никого не нужно, — воскликнул я, — рецензия моя будет самой благожелательной, а переводить роман вашего брата буду я сам. Если талант в нем видит Мицкевич, то этому мнению наверное можно доверять — я хорошо знаю Адама, у него отличный вкус.

— Я бы не хотела затруднять вас, Фаддей Венедиктович. Ведь ваше время дорого…

— Ничего подобного, — возразил я, — я перевел и опубликовал множество поляков даже без всяких просьб с их стороны, неужели же откажу брату такой… просительницы, — я вдруг запнулся и не решился сделать комплимент. — В общем, дело с переводом решено. Осталось определиться с изданием романа… Я владею несколькими журналами — ваш брат может ими располагать. Что же касается издателей… Я похлопочу. Если польское издание выйдет раньше и будет иметь успех, то и хлопоты не понадобятся, любой издатель такую книгу возьмет с радостью. Впрочем, я все вам доложу, как только узнаю.

Только после ее ухода я почувствовал, как бешено бьется мое сердце. Оно, оказывается, свое еще не отскакало! А я-то, дурак, думал, что ничто уж не может меня так разволновать.

2

Буквально в один день я повстречался с несколькими издателями и заручился их поддержкой нового талантливого автора. Моей рекомендации, подкрепленной мнением Мицкевича, для этого вполне достаточно.

Через два дни я облачился в парадный сюртук и отправился на прием к Каролине. Устроилась она на широкую ногу — сняла просторный дом, в котором можно было не только приемы, а и балы устраивать. Я не переставал любоваться Собаньской: как она по-королевски держится, как она равно мила со всеми — все мне кажется в ней замечательным. Она приветствовала меня с очевидной радостью.

— Фаддей Венедиктович, вы мой самый желанный гость!

Я поклонился.

— Надеюсь таким и остаться — я с хорошими вестями, пани Собаньская.

— После переговорим, Фаддей Венедиктович, — сказала Каролина, расточая улыбки свежим гостям, — останьтесь после приема.

Светские приемы — не моя стихия, хоть, казалось, где же журналисту место, как не в эпицентре сплетен? Но я не охотник. Обычное это дело пустое — обсуждают то, о чем уже написано или чаще, о чем писать не след. Но в этот вечер я не скучал — глаза мои были наполнены образом, по которому скучали столько лет. Решительно — если Каролина и изменилась, то только в лучшую сторону. На ней был красное с глубоким багряным оттенком платье — цвет византийских императоров! — и газовый шарф, своей прозрачностью смягчающий королевское величие. Все-таки польки — аристократки от рождения, убеждаюсь я не в первый раз, а Каролина — первая среди них.

Проводив гостей, Собаньская пригласила меня в маленькую гостиную, скорее будуар, где был накрыт чай.

— В Одессе я пристрастилась к крепкому чаю, — сказала Собаньская, усадив меня за маленький круглый столик на двоих. — Или вы предпочтете вино?

— Пусть чай, — согласился я.