class="p1">Пока Каролина ухаживала за мной, я обежал комнату глазами. Она была со вкусом обставлена в темных и золотистых тонах. За бархатными шторами пряталась дверь, верно — в спальню. «Преддверие тронного зала», — почему-то пришло на ум.

— Я переговорил с несколькими издателями — все готовы способствовать вашему брату. Особенно господин Смирдин — он вообще любит новые прожекты устраивать. Если же он вдруг откажется, то у моего компаньона Николая Ивановича Греча есть типография — в том доме, где вы были с визитом, — он никогда не откажет в помощи и издаст книгу на самых льготных условиях. Ну и — мои журналы…

— Я вам благодарна от всего сердца, Фаддей Венедиктович. Вы так быстро все устроили… Чем я могу отплатить вам?

— Это ничтожная услуга, какие могут быть счеты, — сказал я. — Мне было приятно хлопотать для вас.

— Спасибо, Тадеуш, — тихо сказала Собаньская.

Я вздрогнул, как от крика.

— Так вы… узнали меня?

— С первой минуты, Тадеуш. Но у вас был такой неприступный вид, я подумала, что вы или забыли, или не хотите вспоминать прошлое. Извините, если я невольно напомнила то, о чем хотелось забыть.

— Нисколько, — отрывисто сказал я. — Это дорогие для меня воспоминания.

— Я сама ничего не забываю. Я помню молодого польского офицера, который чувствовал себя Наполеоном — перед ним лежал мир, который предстояло завоевать. Это прекрасное чувство, жаль, что с годами оно проходит — ведь полжизни уже прошло, а полмира еще не объято!

— Это вы чересчур — полмира, — меня самого захватили воспоминания. Я словно опять стал молодым, исполненным надежд, думавшим, что одной смелости достаточно, чтобы взнуздать судьбу. — Даже в мыслях я не залетал столь высоко. Мои мечты были скромнее, но и они не исполнились: и вас не удержал, и карьеры большой не сделал. Журналистика — ремесло презренное в свете. Я ведь мечтал носить эполеты.

— В Европе журналисты стоят выше — то же будет со временем и здесь, — Собаньская повторила мои собственные мысли. — А в журналистике вы — генерал.

Каролина отпила чаю.

— Я часто вспоминаю то время, потому что и сама о многом тогда мечтала. Но у женщины гораздо меньше свободы для исполнения мечты.

— А на что же мужчины — вам стоит только приказать…

— Серьезно, Тадеуш, у вас теперь есть мечта?

— С тех пор как увидел вас — даже две.

— Перестаньте, столько лет прошло.

— Я тоже так думал, но сейчас понял, что время не имеет абсолютной власти. Во всяком случае — не всегда.

— Давайте лучше поговорим о первой мечте… Разрешите — я угадаю? — спросила она с внезапной живостью.

— Пожалуйста, — улыбнулся я.

— Я помню в честь кого отец назвал вас Тадеушем — его кумиром был Костюшко. Вы сын своего отца — это я тоже помню, значит, и вы мечтаете о свободе своей родины!

— Нет, вы ошиблись, Каролина. Такая бесплодная мечта свела бы меня в могилу.

— Поляк не может так говорить! — возмутилась Собаньская. — Наша родина под игом российского самодержавия — каждый должен думать о ее свободе. Польша славная и сильная страна. Вспомните историю: поляки даже в Кремле гостили — вот какие были у нас предки! Теперь нужно только освободить свои границы. Вы давно были на родине? Давно слышали польскую речь вокруг себя? Там по-прежнему множество патриотов, которые готовы отдать жизни ради свободы Речи Посполитой. Неужели вам не снятся белые орлы, неужели вы не с нами, Тадеуш?

Речь Каролины взволновала меня. Я увидел ее в новом свете. Ее образ приобрел еще большее величие, она — настоящая патриотка. Находясь, как я слышал, сама в зависимости от графа Витта, она жаждет свободы не для себя, а для несчастной родины. Такая целеустремленность, сохраненная до зрелых лет, говорит о цельности натуры, сильной воле, подчиняющей жизнь раз и навсегда выбранным идеалам.

— Так вы с нами, Тадеуш?

— Я довольно гонялся за белыми орлами, но даже сам Наполеон не смог дать свободу Польше. Если она и грядет, то не на нашем веку, — сказал я честно, что думал.

— И чем же вы тогда живете? — Каролина наклонилась вперед и смотрела на меня в упор. Лицо ее пылало возмущением.

Я не знал что сказать, но чувство мое было подкреплено убеждением, которое зародилось в июле 1812 года под деревней Клястицы, на дороге между Полоцком и Себежем.

3

Я залпом выпил чашку чая, собираясь с мыслями.

— Да, Каролина, я мечтал о свободе Польши и честно воевал за нее. Наполеон обещал после покорения России вернуть Рече Посполитой независимость, поэтому поляки были самыми отчаянными храбрецами в его армии. Я служил в Восьмом Польском уланском полку в составе корпуса маршала Ундино. Именно ему прочили славу героя этой кампании. Ундино исполнял обычную тактику Бонапарта: в каждой войне, в каждой стране он старался быстрым броском захватить столицу государства. Корпус маршала отделился от основной армии и, не доходя до Смоленска, двинулся на север — на Санкт-Петербург. Провидение было за нас — корпус насчитывал 28 тысяч солдат, тогда как Первый пехотный корпус графа Витгенштейна, преграждавший нам путь, составлял 17 тысяч человек. Помимо этого, совместно с Ундино действовал корпус маршала Макдональда, который численностью также превышал армию русских. Макдональд и Ундино должны были прижать отряд Витгенштейна к левому флангу основных сил французов и уничтожить. Цель была ясна, а победа — как никогда близко. Стоило очистить дорогу на Псков и Петербург, как столица Российской империи сдалась бы нам без боя, а возможно вместе с ней пал и император Александр. Как я узнал позже, в Петербурге думали также, поэтому заранее начали эвакуировать государственные учреждения.

Витгенштейн, видя, что поражение неизбежно, решился на отчаянный шаг — он бросился на корпус Ундино прежде, чем тот соединился с Макдональдом. Но и здесь у него, казалось, нет шансов, нас было больше почти вдвое. Я вступил в сражение 18-го июля у села Якубова. Бой за село длился с 14 часов дня до 11 вечера с переменным успехом. Гродненские гусары генерала Кульнева бросались на нас из леса, как стая волков, но мы вцепились в Якубово и удержались там. Подо мной убило двух лошадей, я застрелил казака, поймал его лошадь и снова бросился в бой. Я столько рубился, что правая рука совершенно онемела, тогда я взял саблю в левую, и продолжал убивать. Одни русские валились, на их месте вырастали новые — цепи все шли, кавалерия наскакивала волнами — я чувствовал себя человеком, сражающимся со стихией. Эти волны накатывали,