А потом начиналось самое трудное. Дело в том, что от набережной к Неве вели вниз 14 довольно крутых ступенек, затем – небольшая площадка, от которой до воды еще 3 ступеньки. Все эти ступеньки были засыпаны снегом, а от того, что на них постоянно выливалась вода, они заледенели и представляли собой скользкую, очень сложную для меня высоту. На эту высоту мне нужно было втащить ведро с водой, стоящее на санках.

И вот я, собрав все свои силенки, тащу вверх санки с закрепленным на них ведром воды и черпаком. Стараюсь двигаться как можно медленнее и осторожнее, но на заледенелых скользких ступеньках санки раскачиваются, драгоценная вода выплескивается. Нередко случается, что у меня не хватает сил удержать санки на этом льду, они переворачиваются и летят вниз, вся вода выливается, а я, плача от обиды, возвращаюсь обратно к реке и начинаю весь процесс сначала. В обстановке постоянных разговоров о различного рода насилиях, особенно над детьми, моя душа постоянно была наполнена страхом. Возможно, молва и преувеличивала эти случаи насилия, но в то время страх держал мою беззащитную детскую душу в постоянном напряжении. Любой редкий прохожий казался потенциальным насильником или бандитом, который может меня покалечить или убить.

Однажды в декабре 1941 года, набрав воды, я двинулся в обратный путь. Втащив санки на набережную, вдруг увидел перед собой лежащего на снегу человека. Когда я подошел к нему, он уже был мертв. Это был, на мой тогдашний взгляд, весьма пожилой мужчина. Ссохшееся лицо, заострившийся нос. Он тоже тащил из Невы воду, и, видимо, его сердце не выдержало подъема на набережную. Я ничем не мог помочь ему, тем не менее, картина его страшной смерти потрясла меня.

Это был первый мертвый человек, увиденный мной на улицах города. Впоследствии такие картины перестали быть редкостью.

На ставших практически безлюдными улицах часто встречались лишь люди, которые везли на санках гробы или просто завернутые в тряпье трупы. В общем, в городе наступила совершенно жуткая обстановка.

Как-то, набрав как всегда, в Неве воды, я тащил домой свои санки с ведром. Только что выпал снег и идти было очень трудно. Вокруг не было ни единой души. Преодолев примерно половину пути, я остановился и присел на санки, чтобы немного отдохнуть. И вдруг невдалеке, непонятно откуда, возник человек, который направлялся ко мне. Мое сердце замерло от ужаса. Я просто примерз к санкам, не в состоянии шевельнуться.

Незнакомец приближался. И только когда он подошел совсем близко, я увидел на нем военную форму и немного успокоился. Подойдя ко мне вплотную, военный с любопытством уставился на меня. Потом начал быстро расспрашивать, сколько мне лет, что везу, где отец, мать?

Я, продолжая сидеть на санках с ведром, тихо отвечал ему. Он присел на корточки рядом со мной и начал рассказывать, что воюет на фронте и что ему удалось навестить в городе мать. А сейчас он возвращается на фронт, бить фашистов. Огорченно сказал, что видит, какой я голодный, но дать ему мне нечего. Предложил помочь подвезти воду. Но я отказался, понимая, что ему предстоит более дальняя дорога, чем мне. Тогда военный погладил меня по голове и сказал:

– Держись, сынок. Всем надо выстоять, и нам на фронте, и вам здесь.

Вот такой был короткий разговор, а запал в память на всю жизнь.

Когда, наконец, мама немного окрепла после родов, она старалась ходить за водой сама, оставляя меня за няньку. Возможно, в моем изложении сегодня все это выгладит простым, доступным и будничным. Но если вникнуть поглубже, то даже разум отказывается понимать тогдашнюю реальность нашей жизни. Однако память упрямая вещь, она все равно возвращается к тем дням и событиям.

Как ни странно, но в то тяжелое время было одно обстоятельство, на первый взгляд незначительное, но тем не менее, во многом определившее в последующем мои жизненные наклонности и, возможно, даже судьбу. Дело в том, что, покидая свою квартиру в поселке Шувалово и не имея возможности взять с собой много вещей, мы захватили всего две книжки: «Конек-Горбунок» Ершова и трактат «О войне». Первая книга всем известна. Вторая – изданный до войны издательством Наркомата обороны классический труд по философии войны.

Принадлежал он перу немецкого военного теоретика Карла Клаузевитца. «Конька-Горбунка» мама постоянно читала малышам. А поскольку у меня выбора не было, то вечерами, при свете коптилки, чтобы отвлечься от мук голода, я углублялся в рассуждения Клаузевитца о характере и особенностях войны как таковой, о требованиях, которые воинский труд и война в целом предъявляют к человеку, в описание различных сражений.

По-видимому, из-за экстремальности ситуации я очень хорошо запомнил основные постулаты этого трактата.

В этом был какой-то мистический знак. В самом деле – мы находимся под жестокими ударами немцев и в тоже время я постигаю мудрость жизни от военного немецкого писателя. Впрочем, возможно, это было просто совпадением жизненных обстоятельств. Но от этого чтения у меня на всю жизнь остался интерес к изучению военной и исторической литературы, что, несомненно, повлияло на выбор моего жизненного пути.

После недолгого пребывания в резерве в первых числах ноября отца направили для прохождения службы в район Ладожского озера, точнее, в часть, занимавшуюся обслуживанием «Дороги жизни», как эту трассу начали называть в те дни. Это назначение отца давало надежду на спасение, хотя мы не сразу это поняли. В тот период мы оказались в положении, в котором находилось большинство ленинградцев. Запасы крупы были съедены до зернышка. Нашей дневной нормой еды остался лишь малюсенький черный кусочек подобия хлеба. У мамы, правда, молоко совсем не пропало, что само по себе было удивительным, но его стало так мало, что сестричка постоянно плакала.

Нами постепенно овладело уже даже не отчаяние, а скорее какое-то полное равнодушие и обреченность. Мы вновь начали быстро терять вес и ослабли окончательно. Все труднее мне было вставать утром с постели для выполнения своих обязанностей. Братишки стали впадать в ступор: апатию, безразличие, нежелание что-либо делать.

В отчаянии мама однажды даже пыталась сварить свою старую овчинную безрукавку. Правда, сколько мы ее ни варили, съедобной она не стала. Очень хорошо запомнилось, как мы неожиданно нашли под кроватью кусочек жмыха, случайно закатившегося туда еще в лучшие времена, как его делили, ели и наслаждались.

Мои братья мало того, что были сильно истощены, но к этому времени стали очень бледными. Всю осень и зиму они просидели в помещении. Да еще в каком – в промозглом, без кислорода, в копоти и гари! Мое состоянии было несколько иным, ибо я вынужденно находился в постоянном движении, таская из Невы воду, собирая топливо для печки, ежедневно выстаивая на морозе очереди за хлебом. Поэтому хотя я, как и братья, был худ и очень истощен, но сохранил подвижность и запас оптимизма. Уже впоследствии, вспоминая эти времена, я часто в самых трудных ситуациях искал и находил спасение в движении.