Нет, Сильвестра как поставщика потерять было нельзя – об этом Северный не хотел и думать. Он с большим трудом наладил хрупкую связь с авторитетным вором из Великого Новгорода и знал: в Москве немало охотников оттеснить его и занять насиженное место в доходной цепочке. Один из воровских давеча так наседал, что еле отбился. А третьего дня Белуга в подтверждение этому поведал нехорошую новость: он уже несколько раз замечал из окон купеческого дома бродивших поблизости незнакомых блатарей. Те явно наблюдали за домом, следили, чего-то вынюхивали, расспрашивая соседей.

Это был настолько тревожный и неприятный сигнал, что Лёве пришлось достать из тайника старый добрый «парабеллум», почистить его, снарядить патронами и совать в карман каждый раз перед выходом на улицу.

Дойдя до нужного вагона, Лёва остановился возле фонарного столба рядом с урной и достал портсигар. Свою дневную норму он выкурил, нервничая в ожидании Авиатора. Тем не менее торчать просто так рядом с урной и курившими мужчинами было нелепо и подозрительно. Поэтому, поводив папироской у носа и вдохнув аромат табачка, он решился. «На что только не пойдешь ради дела», – Лёва чиркнул спичкой, затянулся и осторожно посмотрел на открытый тамбур пассажирского вагона № 3.

До отправления поезда оставалось минут пятнадцать, вагон уже был заполнен пассажирами. На перроне у тамбура стояла симпатичная молоденькая проводница, проверявшая билеты у пожилой супружеской пары. Чуть дальше, пряча лицо, прохаживался Борька. Шатун с Хряпой пока не подоспели.

«Одна папироса в день, – припомнил Лёва строгие наставления знакомого доктора. Усмехнувшись, покачал головой: – Ему легко запрещать. Попробовал бы он недельку посидеть на моей сковородке…»

Шатуна, Хряпу и незнакомого крепкого парнишку Северный заметил издалека. До прощального паровозного гудка оставалось не более двух минут, и Лёва уже придумывал страшную кару двум блатным разгильдяям.

Колька Шаталов узнал главаря, но быстро смекнул, что к нему подходить нельзя, и направился прямиком к вагону.

Сперва он представил незнакомца Авиатору. Те пожали друг другу руки. Проводница проверила билет и приказала подниматься в вагон.

«Все, – выдохнул Лёва, когда оба исчезли в темном тамбуре. – Завтра они будут на месте».

Передав спортсмена на попечение Борьки, два кореша сунули руки в карманы широких штанов и шаркающей расслабленной походкой направились прочь с перрона. Они свою задачу выполнили.

Ну а Лёва, достав из портсигара третью за сегодняшний день папироску, решил дождаться отправления поезда. «Нарушать так нарушать», – он сделал глубокую затяжку и посмотрел по сторонам.

Только что перрон гудел и волновался, и вдруг за какую-то минуту опустел. Выкурив половину папиросы, Лёва почувствовал, как сердечко пустилось вскачь. Поморщившись, он с отвращением швырнул окурок в урну.

В тот же миг вдалеке прозвучал гудок, вагоны поочередно дернулись и медленно поплыли в другую от вокзала сторону. Когда юная проводница закрыла дверь тамбура, Северный удовлетворенно кивнул и поплелся к вокзалу.

Находясь на территории Ленинградского вокзала, он старался быть максимально внимательным и осторожным. Однако кое-что от его опытного взгляда все же укрылось. К примеру, скользнув по курившей у соседней урны троице молодых людей, взгляд не задержался, а сам Лёва не допустил и мысли, что они появились на перроне неспроста. Не определил он и того, что кто-то из этой троицы косил то на него, то на слонявшегося вдоль вагона Авиатора. Не обратил внимания и на то, что после прозвучавшего объявления об отправлении поезда вся троица скоренько погрузилась в соседний вагон.

Только что Лёва Северный справился с главной на сегодняшний день проблемой – отправил в Великий Новгород завербованного в столице ныряльщика, и теперь, как у отменного дельца, его мыслительный процесс отчаянно заработал над решением следующих задач. Для решения одной из них он отправился на Рубцовскую набережную.

Глава двенадцатая

Москва, Петровка, 38

21 августа 1945 года

После насыщенного событиями понедельника 20 августа и последовавшей за ним нервной ночи Старцев поднялся на второй этаж управления и попросил помощника комиссара Урусова доложить о нем своему непосредственному начальнику.

– Проходи, Иван, он ждет, – вернувшись спустя полминуты в «предбанник», сказал добродушный и довольно бестолковый капитан Коростелев.

По старой армейской привычке Старцев одернул гражданский пиджак и вошел в большой кабинет.

– Здравия желаю, товарищ комиссар.

Урусов курил возле окна. Одет он сегодня был не в генеральскую форму, а в простенький костюм из крапивного волокна «под шевиот».

– Присаживайся, Иван Харитонович, – предложил он, гася в пепельнице окурок. Приглядевшись к подчиненному, спросил: – Ночью не отдыхали?

– Часика два по очереди поспали на стульях.

– Так не годится. Надо изыскивать время для отдыха, – пожурил комиссар, но оживился, устраиваясь за столом напротив: – Стало быть, есть результаты?

– Есть, Александр Михайлович. И неплохие.

– Докладывай. А я попрошу принести нам по стакану крепкого чаю…

Боясь, как бы не зевнуть при начальстве, Старцев ущипнул себя за ляжку и приступил к докладу.

Вначале он в подробностях рассказал о том, как его группа при поддержке бойцов оперативного отряда проникла в одноэтажный кирпичный дом, глядящий торцом на Грохольский переулок. Рассказал об обстановке внутри и его обитателях. Упомянул об имениннике Бернштейне и его необычных гостях. О припрятанных в коробке под кроватью револьвере, стерилизаторе, шприце и упаковке с ампулами неизвестного препарата. О смерти пожилого мужчины и тяжелом состоянии его молодой подружки. О работе криминалистов из МУРа и диагнозе, который поставил врач неотложной помощи…

Внимательно слушая, Урусов фиксировал в рабочем блокноте тезисы доклада. Вид его тоже красноречиво говорил о давней усталости: глаза от регулярного недосыпа покраснели, лицо, наоборот, лишилось живых красок и приобрело землистый оттенок. Иногда Ивану казалось, будто комиссар задумался о чем-то своем и сказанные фразы впустую сотрясают воздух. Но это было не так. Александр Михайлович не пропускал ни единого слова, изредка задавал вопросы, строил догадки, предполагал… Причем выходило так, что Старцев выкладывал материал сухо и с характерной для армейского офицера прямолинейностью. Урусов же изъяснялся этаким размашистым языком с художественными оборотами, что было присуще людям, много лет посвятившим себя одной профессии.

Стенограмму допроса Адама Бернштейна проще было прочитать, чем пересказывать. Писал Старцев красивым разборчивым почерком, потому комиссар, взяв его блокнот, сам принялся изучать вопросы с ответами…

Испросив разрешения закурить, Иван дымил в сторону распахнутого окна, посматривал на Александра Михайловича и вспоминал первую встречу с ним. В особенности запомнилось чувство величайшего