Много лет спустя она увидела своего старшекурсника: его лицо мелькнуло в толпе демонстрантов, призывающих узаконить однополые браки. И на мучительный вопрос, долгое время саднивший в ее сердце болезненным кровоподтеком, она получила исчерпывающий ответ. Возлюбленным ее «кавалера» был тот солдат! Подумать только, она всю юность до изнеможения терзалась мыслями о произошедшем, пытаясь найти хоть какое-то объяснение тому, что было на самом деле так просто и понятно…

Лишь тогда она наконец простила и своего горемычного старшекурсника, и того печального солдата, и, пожалуй, даже саму себя за свою щенячью любовь в девятнадцать лет.

13

Перед выставкой динозавров растянулась длинная очередь. Двигаться-то она двигалась, но ожидание, судя по всему, обещало затянуться надолго. На его лице было написано: «Ну и влипли же мы…»

– Как сделаем: просто дождемся очереди и походим здесь или лучше рванем в отдел американской природы, а затем полюбуемся птицами и приматами? Или же сначала посетим исторические памятники инков, а уже после – отдел американский природы?

С усталым видом она проронила:

– Ты, наверно, страшно занят по утрам?

Ее несуразный вопрос явно его озадачил.

– Ну мучительными размышлениями о том, назначить ли деловой ланч после утреннего кофе и просмотра документации или же сначала назначить ланч, а потом уже выпить кофе и заняться документами?

Минутное замешательство – и он хохотнул, уловив наконец подвох. Ее приятно удивили ямочки на его щеках – они по-прежнему появлялись, когда он смеялся. Те самые ямочки, которые не давали ей покоя летними утрами после рассветной мессы.

– Ну, подобные размышления меня не шибко мучают, потому как следую заведенному порядку: чашка кофе, планерка, работа с документами, обед…

– А что ты делаешь? В смысле, чем зарабатываешь на жизнь? Ну или какая у тебя профессия? Я про это. Ты ведь сказал, что твой офис здесь, неподалеку? Выходит, ты не безработный.

Прошло более часа с момента их встречи, а этот вопрос прозвучал лишь сейчас.

– А, я – велогонщик! – ответил он и озорно рассмеялся.

Она легонько стукнула его по руке. Этот жест их как будто еще больше сблизил. И заметно сократил срок долгой разлуки.

– Я стулья делаю. Которые для офисов. Завод – в Южной Америке. А здесь в основном занимаемся дизайном и маркетингом.

На момент их расставания он был студентом духовной семинарии – тем, кто рассуждал о вечности и убеждал, что не свет, а именно тьма позволяет разглядеть Мироздание. И вот этот самый человек теперь мастерит стулья… Ее пробрал смех.

– Я не владелец, а всего лишь сотрудник. Но в этом бизнесе уже сорок лет.

Слова «сорок лет» прозвучали будто издалека. На ум пришел Гёльдерлин. Поэт, бросивший изучение богословия и устроившийся гувернером в знатное семейство, где пережил трагическую любовь к замужней хозяйке дома, отчего на сорок лет впал в безумие и от безысходности истошно кричал, буквально заточенный в башне… А он говорит, что вот уже сорок лет как делает стулья.

Они спустились по лестнице и, пройдя по галерее, оказались в другом выставочном зале. Здесь размещалась коллекция насекомых и птиц. Интересно, какой след оставит живность американского континента в их встрече спустя сорок лет разлуки? Избегая толпы, они в итоге забрели на выставку птиц и бабочек. Внутри стояла духота, поэтому пришлось снять пальто. Пока она раздевалась, попросив его немного подождать, ей показалось, что он смотрит в другую сторону. Однако, глядя на то, как она приближается с пальто в руках, он обронил:

– Нисколько не изменилась: все такая же стройная!

– Да ну, скажешь тоже… В любом случае thank you. Если не лукавишь, значит, возымели эффект неимоверные усилия моих души и тела.

В ответ на ее признание он рассмеялся. А она задумалась о тех временах, когда, набрав лишний вес, всеми силами старалась его сбросить. И вот здесь и сейчас, под его взглядом ее впервые осенило: все эти сорок лет она прожила, подспудно думая о встрече с кем-то. Эта мысль поразила ее до глубины души.

Ей хотелось с юмором ответить, мол, она старалась не ради сегодняшнего дня, но у нее внезапно перехватило горло. В голове пронеслись первые дни после возвращения в Корею, когда на улицах, на всех выставках и музеях – везде, где бы она ни была, ей в каждом прохожем мерещился он.

Они медленно прогуливались по залу с птицами и бабочками.

– Вон ту бабочку, по всей видимости, поймали по весне… – заметил он.

– Откуда ты знаешь?

– У нее крылья ровненькие. Особи, пойманные осенью… А! Вот эти. – Он указал на бабочек по соседству. – Приглядись хорошенько! У них края крылышек неровные. Их поймали осенью. А у весенних или летних крылья нетронутые, без повреждений. У тех же, что целый год летали по ветру, к осени крылышки порядочно потрепаны.

Присмотревшись, она действительно заметила разницу. Краешки напоминали изношенные обшлага рукавов. Это открытие повергло ее в шок. Кровь отлила, и раскрасневшееся из-за музейной духоты лицо вдруг побледнело. Он встревоженно посмотрел на нее. Ее глаза вмиг покраснели.

– Тебе нехорошо? Что с тобой?

Она не знала, что с ней. Просто вид мертвой бабочки, чьи крылышки за год перелетов так истрепались в порывах весеннего ветра, под сокрушительной силой летнего ливня и жара осеннего солнца, ужасно ее опечалил. Значит, крылышки летуньи обтрепались, потому что она старательно махала ими всю свою жизнь. Его объяснение наконец-то заставило осознать реальность происходящего: она вдруг ясно поняла, что вот здесь, перед ней – он самый. Тот, кто когда-то говорил о вечности.

– Не знаю, что на меня нашло. Никогда не думала, что даже бабочкам приходится тяжело в жизни.

За какие-то доли секунды ее глаза наполнились слезами. И он, и она – оба растерялись.

– Вот так существовать, выбиваясь из сил… слишком тяжело все это…

Она прикрыла рот рукой – столь неожиданно нахлынули на нее печальные мысли и чувства.

– Пойдем посидим и чего-нибудь выпьем! Не знаю, как ты, но я уже давно умираю от жажды, – сказал он наигранно веселым тоном.

И они двинулись в сторону кафе на цокольном этаже.

14

На улице у выхода из музея естественной истории на них снова налетел порывистый ветер. Она накинула на голову черный сестринский шарф. Он тоже надел капюшон и плотно его затянул. Центральный парк напротив музея напоминал черно-белое фото.

– В этом облачении ты словно монашка, – заметил он, шагая к Пятой авеню.

Завывания ветра приходилось перекрикивать