Сын неба, услышав об этом, понял, как сильно его любит народ, и соблаговолил оставить печаль.

А министры в тени трона прошептали друг другу:

— Пусть все изменчиво, лишь бы сердце нации оставалось неизменно.

ИДЕЯ ПРЕДСУЩЕСТВОВАНИЯ

Братья мои, если бикшу захочет вспомнить все формы, все подробности своих временных воплощений, т.е. одного рождения, двух рождений, трех, четырех, пяти, десяти, двадцати, пятидесяти, ста, тысячи, ста тысяч рождений, — пусть он созерцательно прислушается к голосу своего сердца, пусть взор его проникает мир явлений, пусть будет он одинок.

Аканкейа Сутта

Если спросить наблюдательного уроженца Запада, прожившего несколько лет в живой атмосфере буддизма, какова основная идея, отличающая восточный образ мышления от нашего, он несомненно ответит: «Идея предсуществования».

Этой идеей, более чем всякой другой, проникнута вся духовная жизнь далекого Востока. Она вездесуща, как воздух, ею окрашены все движения души, прямо или косвенно она влияет почти на каждый поступок. Ее символы восстают пред нами на каждом шагу, даже в деталях художественно-декоративного искусства; и постоянно, ночью и днем, ее отголоски случайно касаются нашего слуха. Она одухотворяет народную речь, поговорки, сохранившиеся по традиции в семьях, пословицы, благочестивые и светские возгласы, выражения горя или радости, надежды или отчаяния. Она одинаково окрашивает слова любви или ненависти, слова утешения или упрека. Каждому невольно напрашивается на уста слово Ingwa, или Innen, т. е. карма, неизбежное воздаяние.

Крестьянин, взбираясь с ручной повозкой на крутую гору и ощущая во всех мышцах непосильное напряжение, покорно бормочет:

— Надо терпеть — это Ingwa.

Слуги, бранясь, спрашивают друг друга:

— За какое Ingwa я осужден жить с таким человеком, как ты?

Людская глупость и порочность, страдание мудреца или праведника — все объясняется тем же буддийским выражением.

Преступник, сознаваясь в своем преступлении, говорит:

— Я знал, что поступаю дурно, но Ingwa было сильнее моего сердца.

Несчастные любовники кончают самоубийством, непоколебимо уверенные, что их соединению препятствуют грехи, совершенные в предыдущих существованиях. Жертва несправедливости старается заглушить свое естественное возмущение, уверяя себя, что страдание есть следствие далекого забытого проступка, за которое вечные законы требуют искупления.

Вера в возобновление и продолжение духовной жизни обусловливает и всеобщую веру в прошлую жизнь духа. Мать предостерегает играющих детей, что их дурные поступки могут иметь роковое значение, когда они снова родятся детьми других родителей. Странник, уличный нищий, принимая милостыню, в благодарность высказывает пожелание:

— Да будет счастливо твое будущее воплощение.

Дряхлый инкио, слепой и глухой, радостно говорит о предстоящем возрождении, о новом молодом теле. И слова: Yakusoku — необходимость, mae no yo — последнее существование, akirame — смирение, — встречаются в обыденной жизни Японии, как в обиходной речи Запада слова «добро» и «зло».

Прожив долгое время в этой атмосфере, замечаешь, что она проникает собственное мышление, производя в нем переворот.

Как бы близко ни было нам в теории миросозерцание, основанное на идее предсуществования, оно вначале всегда будет казаться неприменимым к практической жизни. Но стоит освоиться с ним, и оно перестанет казаться чуждым и фантастическим, а становится совершенно естественным, близким, приемлемым и применимым. Многие явления начинают казаться нам рациональными, а некоторые из них и действительно рациональны с точки зрения науки девятнадцатого столетия.

Но чтобы беспристрастно судить о данной идее, надо совершенно забыть западное понимание переселения душ. Ведь между прежним западным представлением о душе, заимствованным, например, у Пифагора или Платона, и буддийским ее пониманием нет ничего общего. И именно поэтому японские религиозные формы так разумны. Коренное различие между традиционным западным и японским пониманием заключается в том, что буддизм не признает условной «души», этого трепещущего, прозрачного, бестелесного внутреннего человека или духа. Восточное Ego не индивидуально. Но оно и не множественность, выраженная численно, как душа гностиков. Оно есть агрегат или сочетание неисчислимого многообразия, сумма творческого мышления предыдущих бесчисленных жизней.

Сила буддизма — в его ясности и удивительном соответствии его теорий с данными современной науки; она сказывается главным образом в той области психологии, величайшим исследователем которой был Герберт Спенсер.

Западная теология многих явлений в нашей психической жизни объяснить не сумела. Непонятны ей, например, побуждения, заставляющие бессловесного еще младенца плакать при виде одних лиц, улыбаться при виде других. К этой же категории явлений принадлежат и внезапная симпатия или антипатия при первой встрече, притяжение или отталкивание, называемое первым впечатлением, которое так откровенно выражают развитые чуткие дети, несмотря на педагогическое внушение не судить людей с первого взгляда, — теории, которой в глубине души ни один ребенок не верит.

Инстинктом или интуицией в теологическом смысле слова этого явления не объяснишь; это лишь отклонение вопроса и отнесение его в область жизненных тайн наравне с гипотезой о сотворении мира. Традиционный религиозный догмат считает все еще чудовищной ересью тот взгляд, что импульс, внезапное побуждение и чувство отдельного человека может быть сверхиндивидуальным. Он допускает в таких случаях разве одержимость бесовскую.

А между тем теперь доказано, что движения наших душевных глубин сверхиндивидуальны, — как страстные, так и возвышенные. Наука совершенно отрицает индивидуальность любовной страсти. И то, что можно сказать о «любви с первого взгляда», относится и к ненависти: и то и другое сверхиндивидуально. То же самое можно сказать о неясном стремлении вдаль, которое приходит и уходит весною, о туманной осенней тоске. Быть может, эти неясные ощущения — пережиток далекой эпохи, когда людям приходилось кочевать из страны в страну в зависимости от времени года; а может быть источник их кроется еще дальше, в глубокой тьме времен до появления на земле человека.

Сверхиндивидуальны также ощущения человека, всю жизнь прожившего в степях и долинах и внезапно увидавшего горную цепь с вершинами, покрытыми вечным снегом, или того, кто впервые увидел океан и услышал его вечный рокот. Жуткий восторг при виде грандиозной природы, безмолвное восхищение, окутанное неизъяснимой меланхолией, вызываемое величием тропического заката, — всего этого нельзя объяснить одним только личным опытом. Пусть психологический анализ доказывает, что эти ощущения удивительно сложны и переплетены с множеством личных воспоминаний: всполохнувшаяся из недр души волна ощущений не может быть индивидуальна; она всплывает из вечного, изначального моря жизни, из которого мы все происходим.

Может быть, к этой же категории психологических явлений относится загадочное ощущение, волновавшее человеческий дух еще задолго до Цицерона и заставляющее его в наше время задумываться еще глубже: будто местность, которую мы видим впервые, нам давно уже знакома. Эти непонятно знакомые слова, которые говорят нам иногда улицы чужого города или