Перекрестье незашторенного окна делило черное пространство на четыре неравных части. Белые хлопья снега кружились медленно, завораживающе. Не стихающие звуки ночной Москвы пробивались сквозь приоткрытую форточку.

Беспричинная грусть щекотала глаза.

«Для чего вы приехали в Москву?»

«Потому что я люблю»

«Кого любите?»

«Москву»

«Честь имею! Следуйте за своей любовью, господин подпоручик»

«Поручик»

«Прошу прощения, господин поручик»

«Честь имею!»

1

Первая моя профессия была «обмотчик электромоторов». Вторая – сторож. Первую я осваивал два месяца после девятого класса, зарабатывая на стереопроигрыватель и велосипед. А вот вторая кормила в трудные студенческие годы. И речь пойдет о ней, кормилице. Изначально я имел целых восемьдесят целковых, а через полтора года – сто десять соответственно поднятому разряду! Особенно этот заработок вспоминался в период, когда мне, молодому специалисту, назначенному аж директором, пусть малокомплектной поселковой, но все же школы, положили целых сто двадцать рублей на прокорм семьи из трех человек! Как говаривал один мой знакомый, высшее образование доставляет удовольствие только как процесс, но в качестве результата так же печально, как половой акт.

Надо заметить, что отдельные приработки после школьного опыта я имел с первых дней студенческой жизни – разгрузить-погрузить, подмести-покрасить. Впрочем, как и многие мои товарищи. Но вот постоянная работа по «Трудовой» возникла лишь на втором курсе, когда меня в очередной раз лишили стипендии. То ли за диссидентство, то ли за кудрявость, длинные волосы и словесную гордыню, когда на любое замечание мудрых старших партийных товарищей у юного дарования находился ответ. Не всегда по делу, но – принципиально – в пику. И воткнули эту пику юному дарованию куда следует. И разругалось дарование отчего-то с родной мамой, заявив, что больше сорока рублей в месяц Ему от Них не надо. А если Им жалко положенного на Старшего сына, то Ему и этого не надо. Им было не жалко и больше. Но и у родительского терпения есть предел. В конце концов, в советской стране совершеннолетие наступало в восемнадцать, а не в двадцать один. Так что, извольте отвечать за базар.

Во вневедомственную охрану меня привел мало знакомый паренек с физфака. Сначала представил Старшому. Он отвечал за набор проверенных студентов.

Темная комната без окон. Устойчивый запах туалета. За столом Старшой. Лет двадцать пять, не больше. Настольная лампа горит. Перед Старшим ручка, лист бумаги.

– Фамилия, имя, отчество? Где учишься? Адрес? Зачем работать идешь?

– Кушать хотца.

– Не ерничай, – поднял голову, цепко взглянул в глаза. «Тренируется, зас…нец», – подумал я, но промолчал.

Жизнь учила. Но в целом Старшой мне понравился. Чтобы сказать «не ерничай», надо иметь хоть какое-то образование выше парты. Да и люди оттуда не должны быть другими. Почему я решил, что он оттуда – Бог знает. Скорее всего, он был всего лишь цепочкой в сетевом маркетинге вневедомственной охраны под крылом милиции. Но тогда такие подробности меня мало привлекали, а слово «маркетинг», да к тому же сетевой, было запредельно для слуха и зрения, не то что для понимания. А вот представлять, что тебя для особо важного задания вербует советский «Ноль – ноль – семь», а не нанимает обычный барыга, было все же приятней комсомольскому сердцу.

Старшой перечитал записи, посветил мне лампой в лицо. Процедура начала меня напрягать. Наглость нашла-таки выход: тихо и подло добавил порчи и в без того испорченный воздух. Старшой повел носом с верхней губой вправо-влево.

– Когда, наконец, от параши кабинет перенесут?! – и сразу стал похож на обычного человека. И этим наши агенты всегда в лучшую сторону отличались от их агентов.

– Ты чего лыбишься?

– Сочувствую.

– Молодец. Далеко пойдешь. Короче, тебя примут. Оформляться придешь завтра в отдел кадров с паспортом. «Трудовую» заведут. Зарплату будешь получать у меня по ведомости, раз в месяц. Расписываться будешь в двух местах. Основной оклад – восемьдесят рэ – это твои законные. Премия за переработку, или, как там, выплаты – только расписываешься. Все понял?

– Так точно.

– Служил, что ли? По годам вроде не подходишь.

– Никак нет, просто стараюсь.

– Ну, старайся. Работа ночь через ночь по двенадцать часов. Объекты для охраны тебе будут называть раз в месяц, график дежурства тоже. Где – то дежуришь один, где-то с ведомственным сторожем. Задача – принимать пост вовремя, сдавать в целости и сохранности и не спать. Два раза прогулял или опоздал – гудбай. Вопросы есть?

– Есть. Что такое «гудбай»?

– Английский учить надо. Будешь хорошо работать, через полгода разряд повысят и пятнашка сверху. А потом через полгода еще. Все ясно? Оформляйся и на первый объект – пакгаузы охранять.

У кабинета ждал знакомый:

– Ну как, приняли?

– Уг у.

– Значит, как договаривались?

– Без базара.

И по-честному в течение трех месяцев я отстегивал моему протектору по двадцатке из каждой зарплаты за трудоустройство. Каждый в советской стране зарабатывал, как мог, при этом никто не носил гордых рыночных званий «менеджер», «продюсер». И договоров с наё…ами мелким шрифтом не подписывали. А кидали друг друга меньше. Практически не кидали, потому как государство было жестко правовое, но не демократическое, а рынок держался на честном слове. Теперь рынок держится на законе. Вот только государство на чем держится?

2

Так я стал вохром – сторожем вневедомственной охраны по гражданке, без оружия и лишних инструктажей.

Зима в тот год выдалась снежной и мягкой. И все же по ночам было до «минус» двадцати. Пакгауз – огромная территория деревянных железнодорожных складов. Мне выдавался ватник, свисток и лом с приваренным на конце колуном. Этим оружием я колол старые ящики и прочую деревянную труху для печки. А еще наводил страх на темные фигуры, появляющиеся каждую ночь, после того как дневная сменщица, очередная баба Маня-Вера, дохнув перегаром, при сдаче поста заговорщицки сообщала:

– Седни на четвертый винище разгружали.

Тени, которые, возможно, подслушивали этот бабий шепот, а, возможно, сами разгружали днем винище в четвертый, при свете подвесного фонаря над конторой рисовались крупно через все заснеженное поле пакгауза и переламывались на стенах складов. Самих фигур видно не было. Да и не надо. Я вставал перед фонарем, всовывал в зубы свисток, могучими дрожащими руками поднимал над головой пудовый лом с колуном и свистел. Получалось вполне устрашающе. Красивая огромная тень то ли с берданкой, то ли с гранатометом, – и заливистый, почти милицейский свисток. Красота! А еще собачки, коих вокруг постоянно было пять-шесть. Я их честно прикармливал с первых дней общежитскими объедками из девичьих комнат – они знали мою слабость и всегда сливали бидончик. Собачки служили мне верой и правдой. Может, и поджимали хвосты, но лаяли отменно. Тени рассасывались почти моментально. Мне нравилось играть в операцию «Ы». Молодость брала свое…